Он взглянул на него еще раз своим глубоким, пронизывающим взглядом, еще раз встретился с ним глазами и широко улыбнулся.

   Улыбнулся и Гаршин, как ребенок, который только что наивно подшутил и смотрит в глаза матери, чтобы узнать, понравилась ли его шутка.

   И шутка понравилась.

   Нет, конечно, не шутка, а понравились глаза этого ребенка -- светлые, лучистые и глубокие.

   Во взгляде этого человека было столько прямоты и одухотворенности, вместе с тем столько чистой, детской доброты, что, встретив его, нельзя было им не заинтересоваться и не пригреть его.

   Вероятно, это же почувствовал и Лев Николаевич.

   157

   Сказав Сергею подать водки и какой-нибудь закуски, он отворил дверь в кабинет и попросил Гаршина снять пальто и взойти.

   -- Вы, верно, озябли, -- ласково сказал он, внимательно вглядываясь в гостя.

   -- Не знаю, кажется, немножко озяб, ехал долго.

   Выпив рюмку водки и закусив, Гаршин назвал свою фамилию и сказал, что он "немножко" писатель.

   -- А что вы написали?

   -- "Четыре дня". Этот рассказ был напечатан в "Отечественных записках"¹. Вы, верно, не обратили на него внимания.

   -- Как же, помню, помню. Так это вы написали, прекрасный рассказ. Как же, я даже очень обратил на него внимание. Вот как, стало быть, вы были на войне?

   -- Да, я провел всю кампанию².

   -- Воображаю, сколько вы видели интересного. Ну, расскажите, расскажите, это очень интересно.

   И отец стал расспрашивать Гаршина последовательно и подробно о том, что ему пришлось видеть и пережить.

   Папа сидел рядом с ним на кожаном диване, а мы, дети, расположились вокруг.

   Я, к сожалению, не помню точно этого разговора и не берусь его передать.

   Я помню только, что было очень и очень интересно.

   Того человека, который удивил нас в передней, теперь уже не было.

   Перед нами сидел умный и милый собеседник, ярко и правдиво рисовавший нам картины пережитых ужасов войны, и рассказы его были так увлекательны, что мы весь вечер просидели с ним, не отрывая от него глаз и слушая.

   Припоминая этот вечер теперь, когда я уже знаю, что бедный Всеволод Михайлович был в то время на границе тяжелого психического недуга, и ища в своем впечатлении о нем признаков этого заболевания, могу сказать, что некоторая его ненормальность проявилась разве только в том, что он говорил слишком много и слишком интересно.

   С ярко горящими, широко открытыми глазами, он выбрасывал нам одну картину за другой, и чем больше он говорил, тем образнее и выразительнее становилась его речь.

   158

   Когда он временами замолкал, выражение его лица изменялось, и на нас опять смотрел милый и кроткий ребенок.

   Я не помню, ночевал ли он в Ясной или уехал в этот же день.

   Через несколько дней он приехал к нам опять, но на этот раз верхом на неоседланной лошади.

   Мы увидали его из окна едущим по пришпекту.

   Он разговаривал сам с собой и как-то странно и широко размахивал руками.

   Подъехав к дому, он слез с лошади, держа ее в поводу, потребовал у нас карту России. Кто-то спросил его, зачем она ему нужна?

   -- Мне надо посмотреть, как мне проехать в Харьков, я еду в Харьков к матери.

   -- Как, верхом?

   -- Ну да, верхом, что же тут удивительного?

   Мы достали атлас, вместе с ним разыскали Харьков, он записал попутные города, простился и уехал.

   Впоследствии оказалось, что Гаршин приезжал к нам на лошади, которую он каким-то путем выпряг у тульского извозчика.

   Хозяин лошади, не подозревавший того, что он имеет дело с человеком больным, потом долго его разыскивал и с трудом отобрал свою лошадь назад.

   После этого Гаршин исчез.

   Как он добрался до Харькова и как он попал там в больницу, я уже не знаю.

   Через несколько лет вышли две тоненькие книжки его рассказов³.

   Я прочел их, когда был уже взрослым юношей, и нечего мне говорить о том впечатлении, которое они на меня произвели.

   Неужели это написал тот человек с особенными глазами, который сидел тогда в кабинете на кожаном диване и рассказывал так много и интересно?

   Да, да, конечно, это он, и в этих двух книжечках я узнаю его.

   Но теперь детская, мимолетная симпатия к незнакомцу, случайно промелькнувшему, переходит в глубокую любовь к человеку и художнику, и мне дорого, что в моей памяти остались хотя бы эти отрывочные и грустные воспоминания.

   159

   Еще раз мне посчастливилось видеть Гаршина у нас в Москве.

   Это было приблизительно за год до его смерти.

   Кажется, что в это время отца не было дома и его приняла мать.

   Он был грустен и молчалив и пробыл у нас недолго.

   Я помню, что мама спросила его, отчего он так мало пишет.

   -- Разве можно писать, когда весь день я занят своей службой, от которой болит и тупеет голова, -- ответил он с горечью и задумался.

   Мама стала расспрашивать его о его частной жизни и отнеслась к нему очень тепло и сочувственно.

   Меня и тогда поразили его большие красивые глаза, глубоко оттененные длинными ресницами, и я невольно сравнил их с теми глазами, которые я у него видел раньше.

   Они были все те же; но тогда в них светилась энергия и смелость, а теперь они были грустные и задумчивые.

   Жизнь отняла у них блеск и взамен его заволокла их пеленой печали.

   И эта печаль чувствовалась во всем его существе.

   С ним хотелось говорить тихо и ласково и хотелось как-нибудь пригреть и приласкать его.

   Когда я узнал о его кончине, я не удивился.

   Такие люди подолгу не живут.

   Отвечая по своему разумению на этот вопрос, который поставила Гаршину моя мать: почему он мало писал,--я повторил бы то, что говорил Тургенев про покойного Николая Николаевича Толстого, брата моего отца:

   "Гаршин писал мало, потому что у него были все качества, но не было тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть большим писателем".

ГЛАВА XIX

Первые "темные". Убийство Александра II. Шпион

   Революционное движение, приведшее Россию к 1 марта 1881 года, почти не касалось Ясной Поляны, и мы знали о нем только по газетным описаниям разных по-

   160

   кушений, которые в то время повторялись чуть не каждый год.

   Иногда к папа приезжали какие-то "темные" люди, которых он принимал у себя в кабинете и с которыми всегда горячо спорил.

   Большею частью эти лохматые, немытые посетители показывались в Ясной только один раз и, не встретив сочувствия отца, исчезали навсегда.

   Возвращались только те, которые заинтересовывались новыми для них христианскими идеями отца, и я еще с детства помню некоторых "нигилистов", которые впоследствии часто появлялись в Ясной и под влиянием отца совершенно отпали от террора. Не признавая насилия, отец не мог одобрять террористических методов революционеров. Глубоко веря в принцип непротивления, он априорно считал, что насилие не может привести к добру.

   "Революционер и христианин, -- говорил отец, -- стоят на двух крайних точках несомкнутого круга. Поэтому их близость только кажущаяся.

   В сущности, более отдаленных друг от друга точек нет.

   Для того чтобы им сойтись, надо вернуться назад и пройти весь путь окружности".

----------------

   Мы узнали об убийстве Александра II так¹.