Зато в смысле сарказма и остроумия он был необычайно самобытен.

   Одно время он в течение нескольких зим жил с семьей в Москве.

   Как-то, после исторического концерта Антона Рубинштейна³, на котором дядя Сережа был с дочерьми, он приехал к нам в Хамовники пить чай.

   Отец стал расспрашивать его, понравился ли ему концерт.

   -- Помнишь ты, Левочка, поручика Гимбута, который был лесничим около Ясной? Я как-то спросил его, какая самая счастливая минута его жизни. И знаешь, что он мне ответил? "Когда я был кадетом, бывало, положат меня на лавку, спустят штаны и начнут сечь. Секут, секут, -- как перестанут -- вот это и есть самая счастливая минута".

   Вот в антрактах, когда Рубинштейн переставал играть, тогда только я и чувствовал себя хорошо.

   Не щадил он иногда и отца.

   134

   Как-то, охотясь с легавой около Пирогова, я заехал к дяде Сереже переночевать.

   За чаем зашел разговор об отце.

   Не помню по какому поводу, дядя Сережа начал говорить, что Левочка гордый.

   -- Ведь это он так проповедует про смирение да непротивление, а сам он гордый.

   Был у Машеньки-сестры лакей Фома.

   Бывало, напьется, пойдет под лестницу, задерет ног" кверху и лежит. Приходят к нему: "Фома, тебя графиня зовет".

   А он: "Пущай сама придет, коль нужно".

   Так же и Левочка...

   Когда Долгорукий послал к нему своего чиновника Истомина попросить его, чтоб он пришел к нему поговорить о сектанте Сютаеве ты знаешь, как он ему ответил? "Пусть сам придет". Ну разве это не Фома?

   Нет, Левочка очень гордый, он ни за что не пойдет, да так и надо, тут ни при чем смиренье.

   В последние годы жизни Сергея Николаевича отец был с ним особенно дружен и любил делиться с ним своими мыслями.

   Как-то он дал ему одну из своих философских статей и просил его прочесть и сказать свое мнение.

   Дядя Сережа добросовестно прочел всю книгу и, возвращая ее, сказал:

   -- Помнишь, Левочка, как мы, бывало, езжали на перекладных? Осень, грязь замерзла колчами, сидишь я тарантасе, на жестких дрожинах, бьет тебя то о спинку, то о бока, сиденье из-под тебя выскакивает, мочи нет -- и вдруг выезжаешь на гладкое шоссе, и подают тебе чудную венскую коляску, запряженную четвериком хороших лошадей... Так вот, читая тебя, только в одном месте я почувствовал, что пересел в коляску. Это место-- страничка из Герцена, которую ты приводишь, а все остальное -- твое, -- это колчи и тарантас⁵.

   Говоря такие вещи, дядя Сережа, конечно, знал, что отец за это не обидится и будет вместе с ним от души хохотать.

   Ведь действительно трудно было сделать вывод более неожиданный, и, конечно, кроме дяди Сережи, никто не решился бы сказать отцу что-нибудь подобное.

   135

   Рассказывал дядя Сережа, как он встретил где-то на железной дороге незнакомую даму, из сорта навязчивых вагонных собеседниц.

   Узнав, что с ней едет граф Толстой, брат знаменитого писателя, она пристала к нему с расспросами о том, что теперь пишет Лев Николаевич и пишет ли что-нибудь сам Сергей Николаевич.

   -- Что пишет брат -- не знаю, а я, сударыня, кроме телеграмм, ничего не пишу, -- коротко ответил дядя Сережа, чтобы как-нибудь отвязаться.

   -- Ах, как жаль! Да, бывает же в жизни, что одному брату дано все, а другому ничего, -- сочувственно заметила дама и замолчала.

   Вопрос, поставленный Сергею Николаевичу вагонной дамой, невольно возникает у людей, хорошо знавших этого необычайно умного и своеобразного человека.

   Ведь действительно, если бы он писал, он мог бы дать очень многое.

   У него было что писать.

   Сидя в своей комнатке годами, он все время думал и жил своей, замкнутой в себе жизнью.

   Часто вдруг ни с того ни с сего он начинал громко ахать и кричать: "Ай, ай, ай, ай, ай... ай..."

   И домашние его за несколько комнат слышали эти стоны и знали, что это "ничего" -- значит, он что-то подумал.

   И только редко, редко, когда приезжал кто-нибудь из близких ему людей, он увлекался и в ярком, образном разговоре развивал свои мысли и наблюдения, всегда оригинальные, меткие и продуманные.

   Дядя Сережа думал только для себя, и как "непосредственный эгоист" (как характеризует его мой отец в приведенном выше отрывке его воспоминаний) он не чувствовал потребности делиться своими переживаниями с другими.

   И в этом было его несчастье.

   Он лишен был того чувства удовлетворения, которое испытывает писатель, выливая избыток себя на бумагу, и без этого предохранительного клапана он перегрузил себя и сделался умственным аскетом.

   В своих воспоминаниях Афанасий Афанасьевич Фет необычайно метко характеризует тип всех трех братьев Толстых:

   "Я убежден, что основной тип всех трех братьев Толстых тождествен, как тождествен тип кленовых листьев, невзирая на все разнообразие их очертаний. И если бы я задался развить эту мысль, то показал бы, в какой степени у всех трех братьев присуще то страстное увлечение, без которого в одном из них не мог бы проявиться поэт Л. Толстой. Разница их отношений к жизни состоит в том, с чем каждый из них отходил от неудавшейся мечты. Николай охлаждал свои порывы скептической насмешкой, Лев уходил от несбывшейся мечты с безмолвным укором, а Сергей -- с болезненной мизантропией.

   Чем более у подобных характеров первоначальной любви, тем сильнее, хотя на время, сходство с Тимоном Афинским"⁶.

   Зимой 1901 --1902 года мой отец был в Крыму и там долго лежал больной между жизнью и смертью.

   Дядя Сережа, чувствовавший себя уже слабым, не решился выехать из Пирогова и, сидя дома, с тревогой следил за ходом болезни по письмам, которые ему писали некоторые члены нашей семьи, и по газетным бюллетеням.

   Когда отец начал поправляться, я уехал домой и по пути из Крыма заехал в Пирогово, чтобы лично рассказать дяде Сереже о ходе болезни и о тогдашнем состоянии отца.

   Я помню, с какой радостью и благодарностью он меня встретил.

   -- Ах, как хорошо, что ты заехал. Ну рассказывай, рассказывай. Кто при нем? Все? А кто за ним больше ходит? Дежурите по очереди? И по ночам тоже? Он не может вставать? Да, да, вот это хуже всего.

   Ведь и мне скоро придется умирать, годом раньше, годом позже, это не важно, а вот лежать беспомощным, всем в тягость, всё за тебя делают, подымают, сажают -- это ужасно.

   Ну, как же он это выносит? Ты говоришь, привык? Нет, я не могу себе представить, чтобы Вера меняла на мне белье, мыла бы меня. Она, конечно, скажет, что ей это ничего, а для меня это ужасно.

   А что, он боится смерти? Говорит, что нет? Может быть -- ведь он сильный, он может в себе победить этот страх, да, да... пожалуй, он не боится, а все-таки...

   137

   Ты говоришь, что он борется с этим чувством?.. Ну, конечно, как же не бороться!..

   Я хотел поехать к нему, а потом думаю: где мне? сам еще свихнусь, вместо одного больного два будет.

   Да, ты мне много рассказал, тут всякая мелочь ингересна.

   -- Страшна не смерть, а страшна болезнь, беспомощность и, главное, боязнь, что ты в тягость другим.

   Это ужасно, ужасно.

   Дядя Сережа умер в 1904 году от рака лица.

   Вот как рассказывала мне о его кончине моя тетка Мария Николаевна.

   Почти до последнего дня он был на ногах и никому не позволял за собой ухаживать.

   Он был в полной памяти и сознательно готовился к смерти.

   Кроме домашних, старушки Марии Михайловны и дочерей, при нем была его сестра, монахиня Мария Николаевна, и с часу на час ждали приезда моего отца, за которым послали в Ясную нарочного.