Но на третий день встретился с ним на той же улице лоб в лоб, и некуда было деваться, пришлось поздороваться:

— Долгих лет.

— Долгих лет, — слегка поклонился Поэт, и вдруг спросил: — Послушай, э-э…

— Верен.

— Да-да… Все никак не идет у меня из ума твой вопрос — с чего это ты им задался?

— Ну… — Верен помялся. — Случай был странный.

— Какой же?

Плохой был рассказчик Верен, но слово по слову выложил, как пришли они втроем в Хлебы, как встретился им колдун по имени Крючок и обратился с небольшою просьбой. («Вот как? У нас до сих пор колдуны есть? Не знал», — удивился Поэт). Еще — как пытались они спасти неповинного Свистка и как он, Верен, перестарался, угощая брагой тюремного сторожа. («Да, Огарок — он такой…») К счастью, все обошлось благополучно, но именно тогда Верен и подумал: что же такое душа, если нет никакой возможности разглядеть ее в потемках тела?

К этому времени речь Верена лилась несколько свободнее, потому что сидели они уже в бражной, и заказали по второй. Но не успел Верен закончить рассказ, как Поэт поинтересовался, а кто они такие и зачем пустились в путь? На торговцев, судя по всему, не похожи… Верен подумал, что теперь, когда кольцо уже добыто, можно, наверное, рассказать. И начал с самого начала, с того момента, когда притащили его Смел и Сметлив в лавку Скупа, и увидел он кольцо Капельки. Поэт слушал жадно, повторяя лишь «а потом?», «а дальше?» и Верен вспоминал весь путь, сам тому удивляясь, как могло такое с ними приключиться.

Заканчивал Верен свое повествование уже в доме Поэта, и приканчивали они второй жбан ячменной браги. «Вот так и вернулись», — заключил Верен, а Поэт покрутил головой: «Про ваш поход поэму написать можно…» — и погрустнел, задумался. Тогда Верен спросил его осторожно — а что такое творится с ним, отчего вид нездоровый? Поэт раздраженно махнул рукой: «А, ничего интересного.» — «А все-таки?»

Поэт, сначала нехотя, но потом все больше увлекаясь, рассказал Верену, как встретил странную старуху, как показала она ему маленький родничок, вокруг которого росла коварная травка. Пришлось помянуть и весенний лес, и Ладицу, и как выдали ее за сына богатого торговца из Захребетья. И про то, как потерял он Ладицу второй раз. Тут Поэт совсем помрачнел и стал все чаще прикладываться к кружке с брагой.

Дослушав, Верен положил руку на плечо Поэта и сказал:

— Ты мой брат. У нас одна судьба.

Поэт кивнул пьяною головой и добавил:

— Я это сразу почувствовал… Только ты меня можешь понять.

Верен почувствовал, что глаза неожиданно затуманились и украдкой вытер накатившие слезы. А проморгавшись, увидел, что по щекам Поэта тоже ползут предательские капли. Обнявшись, они плакали в четыре ручья по своим несбывшимся судьбам, а поплакав, решили, что нужно взять еще один жбан. Когда вернулись из бражной и освежили кружки, Верен вдруг вспомнил:

— А что это за стих у тебя на столе лежал тогда? Там…

— Тс-с, — Поэт приложил палец к губам. — Военная тайна.

Верен засмеялся:

— А не боишься? Ведь заметят когда-нибудь.

— Пока не замечали. А заметят — скажу, случайно вышло. А что мне делать, сам посуди? Тошнит уже от этих дурацких стишков. Ну вот я и придумал…

Поэт полез в свой рабочий стол, стал вытаскивать и с выражением читать глупейшие стишки, а Верен смеялся, разгадывая скрытые в них оскорбления. Потом Поэт перестал читать и сказал:

— Вот и все. И ничего больше за целый год. Какой же я поэт?

Он снова заплакал, упав лицом на руки, а когда Верен захотел успокоить его, то обнаружил, что Поэт вовсе не плачет, а просто спит. Он дотащил его до постели и хотел уйти, но поздно уже было, да и постоялый двор далеко, так что он пристроился на скамье, взяв под голову пару толстых книг.

Утром встали опухшие, с тяжелыми головами. Поэт был совсем не рад гостю, да и тот, казалось, не понимал, как он здесь очутился. Обоим вспоминались стыдом вчерашние пьяные слезы, однако когда приняли внутрь по кружке вчерашней выдохшейся браги, настроение немного улучшилось. Тем не менее Поэт думал: «Какого Смута он ко мне привязался? Скорее бы уходил, а я…» Он сам себе не договаривал, но в голове держал только одно: пойти поскорей к родничку.

Верен же, ловя на себе его нетерпеливые взгляды, думал так: «Знаю, куда ты торопишься. Но не выйдет. Я от тебя не отстану, и травку эту, которой ты себя убиваешь, изничтожу». И он не спеша потягивал потерявшую крепость брагу, шелушил соленую рыбку, не заводил никаких разговоров. Наконец Поэт не выдержал:

— Ты прости, пожалуйста, но у меня тут срочное дело, идти надо… Давай лучше вечером встретимся.

«Знаем, что за дело», — подумал Верен и ответил:

— Да, конечно. Я тоже засиделся.

Поэт с облегчением засобирался, но Верен, выйдя на улицу, зашагал рядом с ним. Поначалу Поэт молчал, — мало ли, куда кому надо, — но через некоторое время забеспокоился, стал вновь косо поглядывать на нового знакомого. А тот шел молча, невозмутимо, и, казалось, точно знал, куда идет. Но когда позади остался последний поворот и дальше, кроме как за город, идти было некуда, Поэт остановился:

— Слушай, а куда ты идешь?

— С тобою, — Верен оставался невозмутим.

— А ты меня спросил — может, ты мне не нужен?

— Не спросил, — прошибить его было невозможно.

— Ну вот и катись! — Поэта уже не на шутку злил вчерашний брат.

— Не покачусь, — ответил тот, глядя куда-то вдаль.

— Ну и Смут с тобой, тогда я домой пошел, — Поэт решительно развернулся и зашагал в обратном направлении. Верен спокойно направился следом.

Пройдя немного, Поэт вновь остановился и прошипел:

— Ну да, молодец, умный, правильно догадался, туда я иду — к родничку. Только тебя не возьму! Понял?

— Понял, — Верен был терпелив, но неуступчив. — А зачем меня брать? Я и сам дойду, не маленький.

— А Смута в дых — не хочешь? — Поэт совсем освирепел, однако ярость его была бессильна против невозмутимости Верена:

— Не хочу.

Тогда Поэт засмеялся:

— Вот дурак! Я ж тебе рассказывал вчера — нехорошая это травка! Втянешься — сдохнешь потом без нее. Неужели не понял?

— Понял, — Верен решил умолчать о том, с какой целью идет.

— Так чего ж?

— А интересно.

Поэт хмыкнул еще, покрутил головой и махнул рукой:

— А-а… Смут с тобой. Пошли.

Больше они не разговаривали, так и дошагали до крохотного родничка, вокруг которого росла травка с резными листьями, очерченными лиловым.

— Значит, это она и есть? — Верен вырвал один стебелек с корнем и стал разглядывать.

— Э, э! Целиком-то не рви, трех листочков достаточно, — недовольно сказал Поэт.

— А я их пробовать не собираюсь.

— А что же ты собираешься? Поглядеть в такую даль перся?

— Нет. Я их все вырву. Не веришь? Гляди.

Верен нагнулся и вытащил из мягкой земли сразу несколько стебельков. А разгибаясь, чтоб показать их Поэту, почувствовал страшный удар в лицо. Поэт ударил его ногой, и когда Верен упал, скорчившись, — успел пнуть еще два или три раза. Потом Верен поймал его за ногу, опрокинул, навалился и несколько раз жестоко боднул головой в лицо. Поэт под ним затих. Верен встал, сморкнулся кровью и хмуро посмотрел на соперника. Тот лежал, всхлипывая и размазывая кровь на губах:

— Дурак… Навязался на мою шею…

— Сам дурак, — Верен подошел к родничку, зачерпнул воды, умылся.

Поэт продолжал поскуливать:

— Как будто его звали…

— Хватит сопли жевать, умойся.

Поэт послушался, на коленях подполз к роднику, плеснул в лицо холодной воды. Сели, не глядя друг на друга. Помолчали. Потом Верен стал говорить:

— Кто из нас дурак — так это ты. Посмотри, до чего дошел. Не белый уже — зеленый, как покойник. Мешки под глазами. Смотреть противно.

— Не смотри, — огрызнулся Поэт.

— И ради чего! — Верен укоризненно покачал головой. — Какая-то травка паршивая!

— А ты попробуй, — сказал Поэт неожиданно.