в полной власти у кабатчиков. Народный дом, по мысли Антона Павловича, должен был

строиться на широких началах: библиотеки, читальни, лекции, музеи, театр.

Предполагалось выполнить все это на акционерных началах с капиталом в полмиллиона

рублей. Ф. О. Шехтель составил проект. Но провести эту затею в жизнь Антону Павловичу

не удалось «по не зависящим от него причинам».

В марте 1897 года брат Антон опасно заболел. Ничего не предчувствуя и не

подозревая, он отправился из Мелихова в Москву, где его ожидал Суворин. Едва только

они сели в «Эрмитаже» за обед, как у Антона Павловича хлынула из легких кровь.

Несмотря на принятые обычные меры, истечение крови не прекращалось.

Вот как описывает старик Суворин это несчастье в своем «Дневнике», причем я для

ясности буду в его заметку вставлять свои пояснения в скобках: «Третьего дня у Чехова

пошла кровь горлом, когда мы сели за обед в «Эрмитаже». Он спросил себе льду, и мы, не

начиная обеда, уехали. Сегодня он ушел к себе в «Б. Моск.» (овскую гостиницу). Два дня

лежал у меня (в номере у Суворина в гостинице «Славянский базар», {280} куда старик

отвез его из «Эрмитажа»). Он испугался этого припад-

Таганрог. Библиотека и литературный музей им. А. П. Чехова.

Рисунок С. М. Чехова, 1957.

Гос. музей-заповедник А. П. Чехова в Мелихове.

ка и говорил мне, что это очень тяжелое состояние. «Для успокоения больных (говорил

Чехов) мы говорим во время кашля, что он – желудочный, а во время кровотечения – что

оно геморроидальное. Но желудочного кашля не бывает, а кровотечение непременно из

легких. У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы126,

которая тоже умерла от чахотки»... Вчера (я, Суворин) встал в 5 часов утра, не уснул ни

минуты, написал записку Чехову и сам отнес ее в «Б. Моск.» (овскую гостиницу), потом

гу-{281}лял в Кремле, по набережной к Спасу и обратно в «Слав. базар». В 7 часов

пришел (обратно к себе) в отель. Лег и уснул немного. В 11-м часу пришел (от Чехова)

доктор Оболонский и сказал, что у Чехова в 6 часов утра пошла опять кровь горлом и он

отвез его в клинику Остроумова на Девичьем поле. Надо знать, что 24 (марта) утром, когда

я еще спал (и когда Чехов двое суток после описанного обеда в «Эрмитаже» провел в

номере у Суворина), Чехов оделся, разбудил меня и сказал, что он уходит к себе в отель.

Как я ни уговаривал его остаться (у меня), он ссылался на то, что (у него в гостинице на

его имя) получено много писем, что со многими ему надо видеться и т. д... Целый день он

говорил, устал, и припадок к утру повторился. Я дважды был вчера у Чехова в клинике.

Как там ни чисто, а все-таки это больница и там больные. Обедали в коридоре, в особой

комнате. Чехов лежал в N 16, на десять номеров выше, чем его «Палата N 6», как заметил

Оболонский. Больной смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивал кровь в

большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он

изменился в лице и сказал: «Разве река тронулась?» Я пожалел, что упомянул об этом.

Ему, вероятно, пришло в голову, не имеют ли связь эта вскрывшаяся река и его

кровохарканье. Несколько дней тому назад он говорил мне: «Когда мужика лечишь от

чахотки, он говорит: «Не поможет. С вешней водой уйду» («Дневник», стр. 151). О том,

что случилось с Антоном Павловичем во время обеда в «Эрмитаже» и происходило потом

все последующие дни, мы все узнали далеко не тотчас. Но даже для нас, Чеховых, после

выхода суворинского «Дневника» в свет явилось полной неожиданностью то, что после

случившегося припадка Антон Павлович целых двое суток пролежал не у себя, а в номере

у А. С. Суворина в гостинице «Славянский базар», где, без сомнения, пользовался чи-

{282}сто отеческим уходом. Когда Антона Павловича поместили в клинику, то я был

далеко на Волге, а сестра Мария Павловна находилась в Мелихове и ничего не знала.

Приехав в Москву, она, к удивлению своему, встретила на вокзале брата Ивана Павловича,

который передал ей карточку для посещения в клинике больного писателя. На карточке

было написано: «Пожалуйста, ничего не рассказывай матери и отцу». Бросив случайный

взгляд на столик, она увидела на нем рисунок легких, причем верхушки их были очерчены

красным карандашом. Она тотчас же догадалась, что у Антона Павловича была поражена

именно эта часть. Это и самый вид больного ее встревожили. Всегда бодрый, веселый,

жизнерадостный, Антон Павлович походил теперь на тяжелобольного; ему запрещено

было двигаться, разговаривать, да он и сам едва ли бы имел для этого достаточно сил.

Когда его перевели потом из отдельной комнаты в большую палату, то навещавшая его

вновь сестра застала его ходившим по ней взад и вперед в халате и говорившим: «Как это

я мог прозевать у себя притупление?» В клинике Антона Павловича посетил Лев

Николаевич Толстой, разговаривавший с ним об искусстве.

Как бы то ни было, а теперь дело представлялось ясным. У Антона Павловича была

официально констатирована бугорчатка легких, и необходимо было теперь от нее

спасаться во что бы то ни стало и, несмотря ни на что, бежать от гнилой тогда северной

весны.

Выйдя из клиники, Антон Павлович возвратился в Мелихово и уже поспешил

написать А. И. Эртелю о состоянии своего здоровья: «Самочувствие у меня великолепное,

ничего не болит, ничего не беспокоит внутри, но доктора запретили мне vinum*,

движение, разговоры, приказали много есть, запретили практику – и мне как {283} будто

скучно» (17 апреля 1897 года). Затем он стал собираться за границу. Он поехал сперва в

Биарриц, но там его встретила дурная погода, которая так все время и продолжалась, и он

не почувствовал себя удовлетворенным. Вскоре он переехал в Ниццу128. Здесь он надолго

поселился в «Pension Russe» на улице Gounod**. Жизнь его здесь, по-видимому,

удовлетворяла. Ему нравились тепло, культурность, «ложе, как у Клеопатры», в его

комнате и общение с такими людьми, как профессор М. М. Ковалевский, В. М.

Соболевский, Вас. И. Немирович-Данченко и художник В. И. Якоби. Приезжали туда и И.

Н. Потапенко и А. И. Сумбатов-Южин, с которыми Антон Павлович наезжал иногда в

Монте-Карло и поигрывал в рулетку.

В Ницце Антон Павлович прожил осень и зиму и в феврале 1898 года засбирался в

Африку, но профессор М. М. Ковалевский, с которым он хотел поехать туда, заболел, и от

путешествия пришлось отказаться. Подумывал он и о поездке на остров Корсика, но и это

ему не удалось. К тому же он перенес в этом месяце в Ницце тяжелую болезнь. Зубной

врач француз очень неискусно вырвал у него зуб, заразил его грязными щипцами, и у него

приключился периостит в тяжелой форме с полной тифозной кривой. По его словам, он

«лез от боли на стену». К этому еще стало присоединяться убеждение в

безнравственности проживания в Ницце: «Смотрю я, – пишет он А. С. Суворину, – на

русских барынь, живущих в Pension Russe, – рожи, скучны, праздны, себялюбиво праздны,

и я боюсь походить на них, и все мне кажется, что лечиться, как лечимся здесь мы (т. е. я и

эти барыни), – это препротивный эгоизм» (14 декабря 1897 года).

И вот, едва только наступила весна 1898 года, как {284} его уже неудержимо

потянуло в Россию. Вынужденное безделье утомило его, ему недоставало снега и русской

деревни, и в то же время его беспокоила мысль о том, что, несмотря на климат, на хорошее

питание и на безделие, он нисколько не прибавился в весе. «По-видимому, я никогда уже

более не поправлюсь», – писал он одному из знакомых.