письма к Суворину, в которых он описывает ему свои визиты к графине Орловой-

Давыдовой и к архимандриту знаменитой, владевшей миллионами, Давыдовой пустыни.

Но были и такие люди, которые охотно шли навстречу хлопотам Антона Павловича и сами

предлагали ему помещения под бараки и оборудовали их. К таким лицам принадлежали

местные фабриканты из крестьян, братья С. и А. Толоконниковы и их дальний

родственник – перчаточный фабрикант И. Т. Толоконников.

Как бы то ни было, а усилия Антона Павловича все-таки увенчались успехом. Скоро

весь участок, в котором было до 25 деревень118, покрылся целой сетью необходимых

учреждений. Несколько месяцев писатель почти не {271} вылезал из тарантаса. В это

время ему приходилось и разъезжать по участку, и принимать больных у себя на дому, и

заниматься литературой. Разбитый, усталый возвращался он домой, но держал себя так,

точно делает пустяки, отпускал шуточки и по-прежнему всех смешил и вел разговоры с

Хинкой о ее предполагаемых болезнях. Я тоже был назначен санитарным попечителем119

большой, многолюдной слободы.

Деятельность по борьбе с холерой и знакомство Антона Павловича с земскими

деятелями имели своим следствием то, что писатель был избран в земские гласные. Антон

Павлович стал охотно посещать земские собрания и участвовать в рассмотрении многих

земских вопросов. Но больше всего его интересовали народное здравие и народное

образование. Чувствуя себя совершенно беспомощным в рассмотрении земских смет и

ходатайств перед высшими правительственными учреждениями, он живо интересовался

тем, какие намечены к постройке новые дороги, какие предположено открыть новые

больницы и школы. Вечно ищущий, чем бы помочь бедняку и что бы сделать для

крестьянина, Антон Павлович то строит пожарный сарай, то, по просьбе крестьян,

сооружает колокольню с зеркальным крестом, который блестит на солнце и при луне так,

точно маяк на море, и виден издали за целые тринадцать верст, и тому подобное.

Одно время Антона Павловича охватывает необыкновенная жажда жизни. Это было

ясно для всех нас. Ему ничего не хочется делать, его тянет путешествовать как можно

дальше, куда-нибудь в Алжир или на Канарские острова, и в то же время у него не хватает

ни средств, ни сил, чтобы осуществить свои мечты. То ему нужно закончить какое-нибудь

литературное произведение, то у него нет денег, то так хорошо в самом Мелихове, что не

хочется уезжать. Не будучи в состоянии привести {272} в исполнение свои мечты о

далеком путешествии, он еще заботливее начинает ухаживать за своими розами,

тюльпанами, гиацинтами, сажает фруктовые деревья, следит за неуловимым ростом

посаженных им сосен.

В Мелихове нас посетил французский ученый и писатель Жюль Легра (Jules

Legras)120.

Большой любитель собирать грибы, Антон Павлович каждое утро обходил свои

собственные места и возвращался домой с горстями белых грибов и рыжиков. За ним

всегда важно следовали его собаки Хина и Бром. За этим-то занятием и застал его

профессор Бордоского университета Жюль Легра, приехавший в Россию и посетивший

Чехова в Мелихове. Вот как он описывает в своей книге «Au pays russe»* свою первую

встречу с Антоном Павловичем: «Он выходит ко мне навстречу своей медленной походкой

в сопровождении двух церемонных смешных такс. Ему с небольшим тридцать лет; он

высокого роста, стройный, с большим лбом и длинными волосами, которые он

отбрасывает машинальным движением руки назад... В обращении он несколько холоден,

но без принужденности: очевидно, он хочет догадаться, с кем имеет дело, и чувствует, что

и его в это время тоже изучают. Вскоре, однако, первое напряжение проходит: мы

заговариваем о том, что французы мало знают русских, а русские – французов, и разговор

завязывается горячий.

– А не собирать ли нам грибы?– вдруг предлагает он.

Мы направляемся в четырехугольник из берез121. Нагнувшись над землей, очень

занятые собиранием рыжиков (les petits rouges), мы продолжаем беседовать на самые

серьезные темы». {273}

Помню я этого Легра. Он бывал у нас в Мелихове не раз. Блондин, с ярко

выраженным французским профилем, он приходил к нам в русской красной рубахе, с

удовольствием пил квас и с еще большим удовольствием охотился в наших лесах. Он

чувствовал себя великолепно. Никто ему не запрещал стрелять, нигде его не могли

привлечь к ответственности за браконьерство, как сделали бы это во Франции, и он

вкушал у нас редкое для француза счастье свободы. А когда мы возвращались обратно, он

усаживался за ужин, выпивал рюмку водки, причем раньше закусывал, а выпивал потом, и

с аппетитом ел.

– Кушайте, Юлий Антонович, – обращался к нему Антон Павлович. – Это chien rТti

(жареная собака).

Позднее этот Жюль Легра ездил на обследование Обь-Енисейского канала, написал о

нем доклад и быстро выучился хорошо говорить по-русски. Когда он уезжал, я послал с

ним поклон жившей тогда в Париже «прекрасной Лике», и он мне ответил, что посетил

эту «красивую девушку» и исполнил мое поручение.

В 1895 году Антон Павлович ездил в Ясную Поляну, чтобы познакомиться со Львом

Николаевичем Толстым. Уже давно до него доходили слухи, что Толстой хочет этого

знакомства, и приезжали к нему общие друзья122, чтобы затянуть его к Толстому, но он

всегда отказывался, так как не хотел иметь провожатых, или, как он называл их,

«посредников», и отправился в Ясную Поляну единолично123. Вернувшись оттуда, он

опять с увлечением принялся за деревья и цветы. Теперь он уже значительно изменился:

нам сразу стало бросаться в глаза, как он осунулся, постарел и пожелтел. Было заметно,

что в нем происходила в это время какая-то тайная внутренняя работа, и я помню, как, не

видавшись с ним около месяца, я резко почувствовал эту перемену. Он кашлял, уже не

оживлялся так, как прежде, когда я рассказы-{274}вал ему о своих впечатлениях в

глубокой провинции, которые он обыкновенно так охотно выслушивал. Было ясно, что

теперь уже он и сам сознавал серьезность своей болезни, но по-прежнему никому не

жаловался, старался ее скрыть даже от врачей и, кажется, обмануть и себя самого. Между

прочим, сюжет для его рассказа «Супруга» привез ему из Ярославля я, где один знакомый

посвятил меня в тайну своей жизни, а некоторые детали в рассказе «Убийство» я привез

ему из далекого Углича.

В этом самом Угличе я встретился с И. А. Забелиным, бывшим попечителем

Туркестанского учебного округа, уже разбитым на ноги стариком, который жил там на

покое в отставке и ходил в черном сюртуке, из-под лацкана которого выглядывала звезда.

Как тайный советник, он получал иностранные журналы без цензуры, всегда искал, с кем

бы поделиться их содержанием, но во всем Угличе никто языков не знал. Услышав о моем

приезде, он сам пришел ко мне с целой стопой иностранных журналов.

– И вы можете еще спокойно жить при таком возмутительном режиме, как у нас? –

было его первой фразой. – Здравствуйте, голубчик. Услыхал о вас, и вот заехал. И вы

можете еще мириться с таким подлым правительством?

Эти его слова в первую минуту меня немного удивили. Он разложил передо мной

английские и французские журналы и продолжал:

– Вот прочтите-ка, что пишут здесь про наших сатрапов да про Ивана

Кронштадского! Ведь это Азия! Народная истерия! А вот эта статья Жана Фико в «Revue

des Revues»*. Я удивляюсь, как они там в Петергофе не сгорают от стыда! А эта

дальневосточная аван-{275}тюра! Боже мой, зачем я еще живу на свете? Зачем я являюсь

еще свидетелем всех этих безобразий!

Я не прочитал принесенные И. А. Забелиным журналы, а просто их проглотил. Он

принес мне их еще целую кипу. И я очень благодарен ему, что он дал мне возможность