Сильно пошатываясь на ногах, скинул он с головы шапку и уронил ее на землю.

   -- Хороший барин! прощай!

   Молодой человек засмеялся.

   -- Прощай, брат, прощай! -- ответил оп и прошел дальше.

   -- Эй, прощай! -- кричал ему вслед веселый мужик.

   Он нагибался, чтобы поднять свою шапку, но, не дотянувшись, отшатывался от нее, как от заколдованной. Кругом хохотали.

   -- Ну-ка, подступись к ней! подступись!

   На одном возу сидела женщина; она обнимала детей, а глаза ее глядели в пространство, остановившиеся, полные отчаяния и ужаса.

   -- Тетка! -- крикнул ей кто-то,-- хозяина подбери! Забудешь, неравно... Во-он там у заборчика беэ задних ног валяется.

   Она бессмысленно повела глазами на говорившего и опять уставилась ими перед собой.

   -- О, Вася!-- сказала, девушка.-- Ты видел, какие глаза?

   Накатов нахмурился.

   -- Оглянись, Катя,-- сказал он,-- оглянись и скажи по совести: ну, не смешны мы все с нашей горячей защитой за наш милый, умный народ? Не смешны мы все с нашим постоянным величанием и расхваливанием его? О, великая душа русская! Полюбуйся, полюбуйся же теперь на этого безвольного... зверя. Дорвались! Всю прошлую жизнь, все потом и кровью нажитое, скопленное, все, что еще могло кое-как обеспечить близкое будущее, все, все с легким сердцем отдается за стакан водки. Жены, дети... Ни жалости, ни страха... Что же, скажи: опять жалеть? опять оправдывать? Нет! нет! меня они возмутили, озлобили...

   -- Вася! -- кротко перебила его сестра,-- а если это безнадежность? В прошлом -- одно горе, нет веры в будущее, и только минута... минута забвения в их власти.

   Накатов нетерпеливо пожал плечами.

   -- Да, да... Опять только жалкие слова. Всегда только жалкие, жалкие слова!

   -- Но кто же виноват! -- совсем уже тихо ответила Катя.

   В двух шагах от них стоял пожилой мужик и, сморщив озабоченно лоб, считал что-то по растопыренным пальцам своей корявой, мозолистой руки. Он тоже был пьян, но выражение лица его было сумрачно, почти злобно.

   -- За телку, говорит, за телку накидываю,-- бормотал он,-- а всего шесть с полтиной.-- Он стал загибать пальцы левой руки и, не досчитываясь одного, опять растопырил их и с недоумением оглянулся кругом.

   -- Али обронил палец-то, дядя? -- весело расхохотался мальчишка-лавочник, перебегая через дорогу с пустой бутылкой в руках. Мужик злобно покосился на него.

   -- Зубы побереги, зубы! Вот я барина спрошу... Барин! спросить вас надо: Бухтеру знаете?

   -- Чего? -- переспросил Накатов.

   -- Бухтеру эту самую, Бухтеру! -- повторил мужик.

   -- Что такое Бухтера? -- недоумевал молодой человек.

   -- Так не знаете?

   -- Не знаю.

   -- Так чего же толковать, если не знаете? чего толковать? -- неожиданно рассердился мужик.-- Вот тоже! толкует чего не знает! Барин, а не знает.

   Накатов невольно засмеялся.

   -- Нет, ты не толкуй! -- уже угрожающим тоном кричал мужик.-- Не толкуй, чего не знаешь! Ишь толкует!

   -- Да ведь это он про Оренбург! Оренбург... Вот про Что он спрашивал! -- внезапно догадался Накатов и даже остановился.-- Бухтера! -- горько усмехнулся он,-- названия простого и того не знают, недослышали. Едут тоже... Бухтера!

   Около самой ограды станции лежал мертвенно пьяный. Он закинул голову, и солнце жгло его налившееся кровью, побагровевшее лицо.

   -- Хозяин! -- все с той же усмешкой кивнул на него Накатов. Катя вздрогнула и отвернулась: ей вспомнилась женщина с остановившимся взглядом и двумя ребятами на руках.

   Станционный двор и платформа были тоже запружены народом. Брат и сестра вошли в общую залу и стали у открытого окна. Мимо них по платформе поминутно пробегал озабоченный начальник станции и другие люди в форме станционных служителей. Запыхавшийся, совершенно растерявшийся земский начальник подбегал то к одной группе крестьян, то к другой. Лицо его было красно и потно, он беспрестанно отирал лоб платком, а из груди его вырывались хриплые, бессильные звуки. Он увидал Накатовых и закивал им головой.

   -- Знаете,-- говорил он через минуту, подбегая к окну и пожимая руки брату и сестре,-- я, кажется, лучше согласился бы везти их вместо паровоза. Видели? Что с таким народом поделаешь! Сейчас будут подавать поезд.-- Он опять торопливо пожал Накатовым руки и убежал во двор.

   -- И здесь все то же! -- с возрастающим чувством досады говорил Накатов.-- Все те же бессмысленные пьяные лица, все тот же гвалт и бестолковая суета.

   Больше всего шумели и суетились бабы: одни тащили эа собой детей, мужей, волочили мешки, узлы; другие сидели на этих мешках и, пригорюнившись, подперши рукой щеку, причитали и голосили на все лады. Были и более спокойные: одна еще очень молодая, красивая женщина безмолвно припала головой к сухой груди одетой в рубище старухи. Кто из них уезжал, кто оставался? Лицо молодой женщины было страшно бледно, глаза закрыты; старуха глядела в небо, и в глубоких морщинах ее потемневшего лица застоялись слезы. Со двора доносился хриплый голос земского начальника; кричал он, кричал еще кто-то, а на платформу народу прибывало все больше и больше; точно надвигающиеся волны, теснила толпа здание станции. Но вот к платформе медленно, грузно, почти бесшумно среди окружающего гвалта подкрался поезд, заскрипели тормоза, зазвенели цепи, и сейчас же резко, оглушительно прозвучал звонок. Словно неожиданный, жестокий удар разразился над беспорядочной толпой. На минуту стало так тихо, что голос начальника станции отчетливо пронесся по платформе.

   -- Садиться! -- с какой-то торжественной и в то же время дрогнувшей ноткой скомандовал он.

   Еще с минуту длилось молчание, и вдруг опомнившаяся толпа дрогнула, застонала... Самые бессмысленные от вина лица прояснялись сознанием; одна и та же мысль, одно и то же чувство выразились во всех глазах... Разом не стало безвольного, разнузданного, опьяненного зверя: рядом с человеком стоял человек, а в душах этих людей было одно им всем общее, всем одинаковое горе; и горе это было так велико и боль от него так нестерпима, что все то наносное, случайное, все то, что придавало им еще силы и терпения, теперь разом рассеялось, и стояли люди лицом к лицу с своим горем, обезоруженные, жалкие, беспомощные, как дети. По седым бородам катились мелкие, скудные мужичьи слезы, из которых каждая словно просачивалась через сильную мужичью душу насквозь. Где-то истерично взвизгнула женщина, за ней другая, третья, и вдруг вся толпа, как по команде, обнажила головы, опустилась на колени и с молитвой, любовью и отчаянием прильнула в последний раз к родной земле. В стороне, растроганное, с опущенными головами без фуражек, стояло начальство.

   -- Катя! милая! -- позвал Накатов. Молодая девушка прислонилась головой к косяку окна, плечи ее вздрагивали, и слезы беззвучно и неудержимо лились по щекам.

   -- Зачем? Ты понимаешь теперь зачем? понимаешь? -- возбужденно шептала она.-- Затем, что не терпит душа... Будьте же справедливы! Разве мало горя? мало? Облегчите же, а не осуждайте... Не осуждайте! -- Катя заплакала еще сильнее, а Накатов закусил губы и виновато потупился.

   -- Садиться! -- еще раз грустно и мягко прозвучал голос начальника.

БЕЗ ПРИВЫЧКИ

   -- Слышишь? -- спросила Ольга Ивановна и жестом руки заставила брата натянуть вожжи.

   Шарабан мягко катился по густой траве лесной опушки; желтеющие ветви кустов попадались в колеса, а в стороне, стройный и нарядный в своей запестревшей осенней листве, стоял молодой лесок.

   -- Слышишь? -- повторила Ольга Ивановна и наклонила голову.

   Николай Иванович вытянул шею, сузил свои большие темные глаза и покачал головою.

   -- Ничего не слышу. Что тебе показалось?

   -- Не показалось, а я ясно слышала, что в лесу рубят.

   -- Рубят? Нет.

   -- Ну вот! Станешь ты уверять! Держи в эту сторону, поезжай шагом и не разговаривай.