Л. А. Авилова

Рассказы

КОСТРЫ

   Был конец сентября.

   -- А не темно будет ехать? -- спросил Петр Егорович, усаживаясь в высокий неуклюжий тарантас и завертываясь в шубу.

   -- Со мной ничего не бойся! -- успокоил его высокий худощавый мужичонко в рваном тулупе и неумело полез на козла, напоминая своими движениями обезьяну.

   -- Да ты что?.. Недавно кучером у тетушки? -- спросил Петр Егорович.

   -- Я-то кучером? -- удивился мужик.-- Да ты меня разве не знаешь? Я Алексей, садовник ейный. Вот я кто. Кучером Осип. Да Осип-то с барыней в коляске уехал, вот меня за тобой и выслали.

   -- А дорогу ты хорошо знаешь?

   Алексей усмехнулся.

   -- Со мной ничего не бойся! -- повторил он и подобрал вожжи.

   Тарантас качнулся и запрыгал по мощеному двору железнодорожной станции. Внезапно, у самых ворот, копыта лошадей захлюпали по грязи, и колеса беззвучно соскочили в рыхлую почву.

   -- Эге! да у вас грязь,-- заметил Петр Егорович,-- много было дождей, что ли?

   -- И-и! просто залили, барин! -- печально ответил Алексей и повернулся с козел к тарантасу.-- Залили и залили. Месяц целый шли. По весне дожди и по осени дожди.

   -- Это мы все двадцать верст так тащиться будем?

   -- Зачем все? По степи дорога хорошая, накатанная. Как прояснило да пообдуло немножко, стали хлеб возить и накатали.

   -- Как хлеб? У вас еще хлеб в поле? -- удивился барин.

   -- А то?..-- печально отозвался Алексей.

   Тарантас подпрыгнул на кочке. Петр Егорович взмахнул руками, ухватился за край опущенного верха и рассердился.

   -- Ты на дорогу-то смотри! -- опрокинешь в грязь... Тоже кучером посадили!

   Из грязного станционного поселка они выезжали в степь. Кругом было темно, но Петр Егорович сейчас же заметил странный отсвет, точно отражение далекого, но сильного пожара. Тарантас, фигура Алексея и прыгающая спина пристяжной выделялись теперь яснее и рельефнее. Он оглянулся и увидал по горизонту целый круг сливающихся вместе маленьких зарев... Местами зарево разгоралось, вспыхивало, и тогда вдруг значительно выше занималось другое, озаряя часть облачного неба, точно заигрывая с облаками и захватывая их врасплох во время их ночного отдыха.

   -- Это что же? -- удивился Петр Егорович.

   -- А костры! -- радостно объяснил Алексей.-- Вот выедем на горку, все они у нас как на ладони будут, и ехать не темно.

   -- Как костры? Зачем?

   -- А народ-то? Весь народ в поле: возят, молотят. Уборка-то в этом году ишь какая! у кого еще и пшеница в поле, а овес, подсолнух весь еще там.

   Петр Егорович заинтересовался.

   -- Раз, два, три...-- начал он вслух считать отдельные зарева.

   Алексей тихо смеялся, сидя в своей ленивой согнутой позе.

   -- Гляди, барин, не сочтешь, собьешься,-- мечтательно заметил он.-- Степь-то теперь -- что божий дом: вся-то курится.

   -- Несчастный народ! -- нарочно громко и внятно произнес Петр Егорович. Они выехали на гору, и теперь действительно костры были как на ладони. Некоторые горели близко около дороги. Пламя лениво колыхалось, и на ярком фоне его нередко выделялись тени, очертания человеческих фигур.

   -- Несчастный народ! -- с пафосом повторил Петр Егорович. В городе, где он жил почти безвыездно, он пользовался репутацией смелого, горячего защитника народа. Петр Егорович скромно отрицал приписываемые ему заслуги, но в душе ни минуты не сомневался в том, что знает народ и умеет понимать и любить его.

   "Что за красота!" -- хотелось воскликнуть ему, когда степь развернулась перед ним вся темная, но сияющая. Но он взглянул на изогнутую спину Алексея и удержался.

   -- Что свечи в храме! -- умиленно вполголоса заметил Алексей.

   -- В холод, в сырость! с маленькими, быть может, больными детьми,-- громко сказал Петр Егорович.-- А это что? -- спросил он, указывая в сторону, где на довольно большом пространстве перебегал огонь, то вскидываясь вверх, то пригибаясь и словно ползком пробираясь по земле.

   -- А это солому жгут,-- ответил Алексей.

   -- Зачем же жгут?

   -- А много ее родилось. Сила! Вот и жгут. Зерно щуплое, а соломы сила!

   -- Дурачье! -- заволновался Петр Егорович,-- зачем же жечь? Давно ли это было, что о соломе криком кричали? скотину поморили? Дурачье!

   Алексей приподнял свои плечи, точно хотел спрятать в них голову. Петр Егорович успокоился и уже без гнева следил за тем, как импровизированное пожарище отодвигалось все левей и левей, как, наконец, тарантас оставил его совсем влево и ушел вперед. Колеса мягко катились по накатанной дороге, а голова пристяжной с длинными ушами выделялась на красноватом фоне степи.

   -- А по весне хлеб хорош был? -- спросил Петр Егорович, потому что молчать было скучно, а дремать неудобно.

   Алексей порывисто повернулся к нему, и он в первый раз увидал его лицо: оно тоже было длинное, худощавое и почти безусое. Глаз Петр Егорович разглядеть не мог, но даже в полутьме его поразило восторженное, умиленное выражение, которое как бы озаряло наружность Алексея.

   -- Барин,-- сказал тот, взмахивая руками, в которых держал вожжи,-- да ты не был здесь по весне?

   -- Нет, не был,-- улыбнулся Петр Егорович. "Блаженный какой-то!" -- подумал он про Алексея. Тот шумно вздохнул и покачал головой.

   -- Ах, рай-то был какой! Ты бы тогда приезжал! Уж больно хорошо сад-то цвел: яблони да вишни... Точно это бог по саду гуляет. И все у нас, барин, принялось, все росточки пустило. Посадков из лесу целый воз навезли; глядеть не на что! прутики голые! А тут посадили мы их, а они пошли, пошли... Отрыгнулись, листочек выпустили...

   -- Ты с кем же садовничал?

   -- А Иван Афанасьевич-то! Он главный садовник. Иван Афанасьевич меня всему учил: как что посадить да полить; как уходить... А как Иван Афанасьевич расчелся, так уж я один. Ах, барин! приедешь, ты уж сходи посмотреть: капуста у меня какая веселая, ах, какая капуста!

   -- А дичь у вас есть? вальдшнепы, утки, что ли?..

   -- А за капустой-то, в балочке. Там самая утка, барин. А тебе зачем?

   -- Охотиться буду, стрелять.

   -- Это утку-то стрелять?

   -- А то кого же? тебя, что ли?

   Алексей опять съежился и ушел головой в плечи.

   -- Какая же у нас утка? -- торопливо заговорил он.-- Ежели стрелять, то совсем нечего. Нет уток.

   -- Как нет?-- удивился Петр Егорович.-- Сейчас говорил, что есть?

   -- Нет, нету! -- сухо и решительно сказал Алексей и отвернулся к лошадям.

   "Совсем блаженный! -- опять подумал про него Петр Егорович,-- не понравилось, что я охотиться собираюсь".

   Вдруг под самые ноги лошадей упал яркий красный свет, по жнивью скользнули уродливые тени коней и тарантаса, и у самого края дороги, справа, показался костер. Пристяжная насторожилась, запрядала ушами, прижимаясь к кореннику, а мимо Петра Егоровича мелькнули очертания двух телег, сдвинутых вместе, задумчивая морда лошади и перед самым костром, среди сидящих темных силуэтов, маленькая фигурка девочки в красном платке.

   Девочка повернулась и глядела на экипаж.

   -- Ах, бедные! ах, несчастные! -- громко сказал Петр Егорович,-- В такой-то холод!

   Алексей беспокойно завозился на козлах,-

   -- Намедни у Пахома помер парнишка-то,-- торопливо сообщил он.

   -- У какого Пахома? -- спросил Петр Егорович.

   -- Разве не знаешь Пахома? Ведь у него два мальчонка-то; махонький вот и помер. Тоже в поле так-то... У барыни нашей лечили, да нет! помер.-- Алексей громко вздохнул и покачал головой. Вдруг он встрепенулся.

   -- Барин! а как по-вашему, по-ученому: детская душа с земли прямо к богу?

   Он повернулся и глянул в лицо Петра Егоровича, ожидая ответа. Петр Егорович крякнул.

   -- А не знаю, брат,-- равнодушно ответил он.