Раскольников живет в том самом «пьяном» Столярном переулке, по соседству с Сенной площадью, о котором речь шла выше. Гротескный антураж всей этой части Петербурга использован Достоевским полностью, до мельчайших подробностей: «доходные» дома, в гробообразных каморках которых ютятся жалкие постояльцы, кабаки, публичные дома, меняльные лавки, полицейские конторы…
В доме Раскольникова на последний этаж, где он ютится, ведут в романе Достоевского 13 ступеней; их может и в наши дни пересчитать приехавший в Петербург любознательный турист. От ворот дома Раскольникова до дома намеченной им к убийству процентщицы, согласно Достоевскому, ровно 730 шагов – и это тоже правда. (Профессия жертвы избрана Достоевским с особым вниманием к современным ему петербургским обстоятельствам. Именно в 60-е годы ростовщичество стало в столице распространенным явлением.) Даже камень, под которым Раскольников спрятал украденные у старухи вещи, был однажды, во время прогулки, показан Достоевским своей жене. На ее вопрос, зачем Достоевский забрел на этот пустынный двор, писатель ответил: «А за тем, за чем заходят в укромные места прохожие».
Петербург Достоевского – это «сочиненный» город, обладающий тем не менее всеми признаками реальности. Недаром в Германии, откуда началась европейская (и мировая) слава Достоевского, «Преступление и наказание» поднималось на щит и натуралистами 80-х годов XIX века, и неоромантиками и экспрессионистами начала XX века. Раскольников, с размаху опускающий топор на голову процентщицы, несравненно более реален, чем молящийся в Казанском соборе Нос Гоголя. Но одновременно это ирреальная, символическая фигура. Столь же ирреален, по глубокому, выношенному и неоднократно декларированному убеждению Достоевского, породивший Раскольникова Петербург.
Возник грандиозный парадокс. Под пером писателя призрачный город его воображения превратился благодаря виртуозному манипулированию точными деталями и единству и силе общего настроения в «Петербург Достоевского».
Когда «Преступление и наказание» было впервые опубликовано, мнимая точность его описаний ввела в заблуждение критиков, даже и недоброжелательных: «Перед вами изображается действительный город с знакомыми вам улицами и переулками…» Наивные люди! Правда, почти одновременно у наиболее проницательных читателей начало закрадываться подозрение, что Достоевский не просто натуралистически живописует тягостный быт «дна» столицы, но создает свой миф о Петербурге.
Ведущий критик «нигилистического» направления, молодой Дмитрий Писарев, отводя от Достоевского обвинения в клевете на «всю корпорацию русского студенчества», именно этим оправдывал писателя: о какой, мол, клевете может идти речь, если действие происходит непонятно где, в каком-то весьма странном городе; согласно догадливому Писареву, читатель «Преступления и наказания» испытывает «такое ощущение, как будто он попал в новый, особенный, совершенно фантастический мир, где все делается навыворот и где наши обыкновенные понятия не могут иметь никакой обязательной силы».
Властность, навязчивость, гипнотичность видения Достоевского ни с чем не сравнимы. Сила его импульсивного, иногда почти до бессвязности, но всегда мастерски организованного в ритмическом и интонационном планах повествования столь непомерна, что вовлекает в свой водоворот даже отчаянно сопротивляющегося или предубежденного читателя. Поэтому «Петербург Достоевского» – это реальность, которая не исчезнет, пока будет существовать сама русская литература. А в течение десятилетий образ города в интерпретации Достоевского был единственно возможным и приемлемым для великого множества людей как в России, так и на Западе.
Типично в этом смысле признание писателя Владимира Короленко, не такого уж поклонника Достоевского. Когда в 1871 году, окончив провинциальную гимназию, юноша Короленко появился в Петербурге, то увидел его глазами Достоевского: «Мне здесь нравилось все – даже петербургское небо, потому что я заранее знал его по описаниям, даже скучные кирпичные стены, загораживавшие это небо, потому что они были знакомы по Достоевскому…»
Здесь характерен подчеркнуто прозаический пейзаж Петербурга – это окраины, где живут «бедные люди», «униженные и оскорбленные». Идентификация с новым, «плебейским» населением столицы у Достоевского была столь сильна, что он отрицал всю архитектуру Петербурга XVIII и начала XIX века – то есть здания, которые и до, и после Достоевского признавались архитектурными шедеврами.
Достоевский убежден, что эти строения – всего лишь убогие подражания европейским стилям. Взгляд писателя с презрением скользит по панораме Петербурга: «Вот бесхарактерная архитектура церквей прошлого столетия, вот жалкая копия в римском стиле начала нашего столетия, а вот и эпоха Возрождения…»
Эти эстетические оценки Достоевского вытекали из его политических и социальных взглядов, и прежде всего из его принципиального неприятия Петра Великого и его реформ. По мнению Достоевского, Петр нанес удар по православной церкви – главному оплоту национального духа, покусился на русские традиции, вырыл пропасть между народом и образованным классом. Достоевский считал Петра первым русским «нигилистом». По воспоминаниям жены, писатель говорил о нем со страстью как о злейшем своем личном враге.
Поэтому и основание Петербурга, согласно Достоевскому, есть преступная ошибка Петра: нигилистический жест, бессмысленный вызов природе, традициям, народному духу и благу. В своей записной книжке писатель цитирует знаменитую строку Пушкина из «Медного всадника»: «Люблю тебя, Петра творенье». И, словно оправдываясь перед боготворимым им Пушкиным, замечает: «Виноват, не люблю я его. Окна, дырья, – и монументы».
Эта антипетровская позиция Достоевского (как, впрочем, и все его «пессимистическое, извращенное, чуждое социализму» творчество) подверглась осуждению в России Сталина. Диктатор не любил Петербурга, но Петра I он уважал, хотя и считал недостаточно решительным и жестоким. («Недорубал Петруха», – сокрушался Сталин в задушевном частном разговоре с любимым актером.) Это непризнание Достоевского сохранялось десятилетиями и после смерти Сталина. В Советском Союзе Достоевского неохотно печатали, крайне скупо включали в школьные программы, продолжали осуждать за «идеологические ошибки», как будто он был каким-то современным диссидентом.
Подозрительное отношение советских властей к Достоевскому проявлялось даже в мелочах. Например, стоило мне в статье, напечатанной в московском журнале «Советская музыка» в 1974 году, с одобрением процитировать слова Достоевского о деспотизме Петра и его «в высшей степени антинародности», как последовал резкий окрик со стороны газеты Центрального Комитета Коммунистической партии «Советская культура». Сейчас все это может показаться смешным, но в тот момент ни мне, ни моим перепуганным коллегам по «Советской музыке» было совсем не до смеха…
Самый «умышленный» город в мире – таков известный и окончательный приговор Достоевского Петербургу. Эта «умышленность», то есть искусственность, полное отсутствие национальных корней, есть, в глазах Достоевского, невосполнимый порок и грех. Из этой заведомой национальной ущербности русской столицы и проистекает неминуемая враждебность Петербурга истинно русской личности.
Достоевский побывал и в Лондоне, и в Париже, и в Берлине. Облик этих гигантских метрополисов ужаснул его, и он с отвращением прозревает в Петербурге сходные черты. Буржуазная Европа Достоевскому ненавистна, а потому он отрицает и необходимость «окна в Европу», каковым представляли Петербург его апологеты. Это именно окно, говорит Достоевский, в которое русская элита посматривает на Запад, да видит там вовсе не то, что нужно.
Такой город, конечно, не имеет права на существование. Он должен исчезнуть. И здесь Достоевский с энтузиазмом подхватывает фольклорную традицию, предрекавшую гибель неправедно возникшей, безбожной, узурпировавшей чужие регалии столице. Как мы помним, Петербургу предсказывали запустение (так называемое «проклятье царицы Евдокии»), потопление или гибель в огне. Достоевский придумал свой, наиболее фантастический и в то же время в своей поразительной простоте представляющийся единственно реальным вариант исчезновения Петербурга.
