Ирония последующего развития событий привела к тому, что 100 с лишним лет спустя в советском (хрущевском) Ленинграде я не мог принести это поразившее меня стихотворение Григорьева в класс своей школы, чтобы обсудить его с учителем литературы: его пафос, эстетика и символика показались бы подрывными, а я мог бы заработать серьезные неприятности.
Но, разумеется, я ожесточенно (хоть и не слишком громогласно) дискутировал о «Городе» со своим ближайшим другом. И конечно, мы сразу заметили, как мистически и демократически настроенный Григорьев полемизирует с образом белой ночи, нарисованным рационалистом и аристократом Пушкиным в «Медном всаднике».
Во второй половине XIX века стало возможным ниспровергать не только Пушкина и его идеализированный Петербург из вступления к «Медному всаднику», но и вдохновившую Пушкина фальконетовскую конную статую Петра I. В этом плане характерен стихотворный экспромт циника и злого эпиграмматиста Николая Щербины (1821–1869). У Щербины змея под копытами коня основателя Петербурга вызвала ассоциации, прямо противоположные благородной образности XVIII века:
Нет, не змия Всадник Медный
Растоптал, стремясь вперед, —
Растоптал народ наш бедный,
Растоптал простой народ.
И это написал отнюдь не оппозиционер, а крупный правительственный чиновник! В народных сказаниях монумент Фальконе давно уже сравнивали с Всадником Апокалипсиса. Теперь было ясно, что этот настойчиво искоренявшийся и замалчивавшийся народный взгляд на Петра и его реформаторскую деятельность солидно укоренился в общественной культурной жизни, устная традиция окончательно преобразовалась в литературную, оценки Петербурга «снизу» и «сверху» соединились и чуть ли не совпали.
«Санкт-Петербурху пустеет будет!» Это легендарное проклятье теперь не только живо обсуждалось в салонах Москвы и Петербурга, но и стало темой популярных стихотворений вроде «Подводного города» (1847) Михаила Дмитриева (1796–1866), в котором грядущее тотальное и бесповоротное затопление столицы предсказывалось и живописалось с настоящим злорадством, непредставимым не только у Пушкина, но даже у Гоголя:
Нынче шпиль от колокольни
Виден и́з моря один.
Правительство всячески пыталось прекратить это антипетербургское литературное наводнение. Начальник зловещего Третьего отделения и шеф корпуса жандармов граф Александр Бенкендорф издал предписание, почти буквально предвосхитившее руководящее указание 100 лет спустя сталинского идеолога Андрея Жданова: «Прошлое России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что только может себе представить самое пылкое воображение; вот точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана».
Литератор Александр Башуцкий, выполняя этот литературно-полицейский заказ, выпустил идеализированную «Панораму Санкт-Петербурга»: неправдоподобное описание некоего прекрасного города, в котором царят чистота и порядок, нет ни буйства, ни драк, ни пьяных, ни проституток, ни нищих. Издание планировалось роскошное, и для него Башуцким были заказаны специальные гравюры в Лондоне. Но корабль с этими гравюрами погиб в море. «Панорама Санкт-Петербурга» тоже «пошла ко дну»: никто ее не покупал, и Башуцкий потерпел большой убыток. Искушенная столичная публика не принимала описаний Петербурга, состряпанных по рецептам шефа жандармов.
Зато огромным успехом пользовался вышедший в 1845 году двумя выпусками сборник «Физиология Петербурга» с участием Белинского и под редакцией молодого Некрасова, великого поэта, азартного картежника и предприимчивого издателя. Некрасов увидел, что в иностранных книжных магазинах Петербурга охотно раскупаются импортируемые из Парижа небольшие изящные книжки с названиями вроде «Physiologie de l’amoureux»[11] или «Physiologie de flaneur»[12] – занимательные описания всевозможных парижских типажей с многочисленными иллюстрациями.
Некрасов собрал у своих друзей-писателей очерки о петербургских нравах и персонажах. Он хотел заработать, а для этого нужна была сенсация. Составленная Некрасовым «Физиология Петербурга» представляла заинтригованному и ошарашенному читателю картину русской столицы, не имевшую ничего общего с пресной «Панорамой» Башуцкого. Можно было подумать, что речь идет о совершенно другом месте.
Хотя в сборнике Некрасова можно было прочесть блистательные размышления Белинского на модную тему «Петербург и Москва», а также очерки и об императорском Александринском театре, и о типичных для столицы фигурах чиновника и журналиста, все же основную площадь в нем занимали описания городских окраин и низов – извозчиков, шарманщиков, бродяг, пьяниц и проституток, ютящихся на грязных мансардах или в зловонных подвалах.
Все это было отмечено несомненным влиянием стиля и идей Гоголя. Авторы сборника своей зависимости от Гоголя не стыдились – наоборот, подчеркивали ее. Так, иллюстрацией к сатирическому стихотворению Некрасова «Чиновник» служила смешная гравюра на дереве: персонаж этого стихотворения в гневе и возмущении читал «Шинель», повесть Гоголя о чиновнике.
Благонамеренные рецензенты негодовали: «…неужели люди с неиспорченным, а не то и с изящным вкусом увлекутся карикатурным описанием самых грязных сторон в жизни дворника, лакея, извозчика, кухарки, магазинщицы, вечерней бабочки или куколки?..» Как это обыкновенно бывает, читающая публика ответила на сей риторический вопрос с обескураживающей определенностью: весь тираж «Физиологии Петербурга» был мгновенно распродан. Подогрели успех восторженные рецензии на «Физиологию Петербурга», опубликованные (анонимно) двумя ведущими участниками сборника – Белинским и Некрасовым. В обстановке усиливавшейся конкуренции за читателя о журналистской этике, разумеется, никто не вспоминал…
Вдохновленный успехом, Некрасов быстро подготовил новое издание – «Петербургский сборник», вышедший в самом начале 1846 года. В нем опять участвовали Некрасов, Белинский и другие видные литераторы. Но в историю русской и мировой литературы эта публикация вошла тем, что в ней романом в 55 письмах под символическим названием «Бедные люди» дебютировал 24-летний Федор Достоевский.
«Бедные люди» были написаны Достоевским за девять с лишним месяцев в петербургской меблированной узкой комнате в доходном доме близ Владимирского собора, как итог интенсивного психологического озарения, которое молодой автор называл впоследствии «видение на Неве». Ему вообразилась тогда петербургская история, происходящая в каких-то темных углах, какой-то честный и чистый мелкий чиновник, какая-то оскорбленная и печальная девочка…
«Шинель» Гоголя, сугубо петербургская притча о чиновнике, была напечатана всего два года назад. «Все мы вышли из «Шинели», – говорят, признался однажды Достоевский. Но начинающий писатель, многое заимствуя у Гоголя, отказывается от его жестокой иронии. Его герой – не гротескная кукла, а живой, страдающий и размышляющий человек, описанный с теплом и лирической грацией. Он любит и любим, но любовь эта обрывается трагически. Да и не может она быть счастливой в городе, где «мокрый гранит под ногами, по бокам дома высокие, черные, закоптелые; под ногами туман, над головой тоже туман».
(Гоголю «Бедные люди», в общем, понравились, но оригинальности стиля Достоевского он не оценил: сочинение показалось ему чересчур многословным, «говорливым».)
Достоевский и сам понимал, что «Бедные люди» – совершенно новая нота петербургской литературы. Закончив роман, он дорабатывал его еще полгода – так тщательно Достоевский не шлифовал ни одно из своих будущих произведений. Деливший с начинающим писателем квартиру молодой щеголь Дмитрий Григорович, сам уже напечатавший бойкий рассказ о шарманщиках в «Физиологии Петербурга», отнес рукопись своего приятеля Некрасову. Начав читать роман Достоевского вслух, по очереди, Григорович с Некрасовым, не отрываясь, просидели над ним всю ночь до утра. Когда дошли до последней страницы, Некрасов, не стесняясь, плакал. Тут же, в типично русском спонтанном порыве, теперь именуемом «достоевским», решили пойти к Достоевскому. Стояла майская белая петербургская ночь, было тепло. Достоевский, вернувшись с ночной прогулки, сидел у окна, не в силах от волнения уснуть, когда вдруг ворвались с восторгами Григорович и Некрасов. Завязался возбужденный, приподнятый разговор с восклицаниями, с перескакиваниями с темы на тему, с обильным цитированием общего кумира Гоголя. Все это выглядело как страница из какого-нибудь будущего романа Достоевского…
