Гоголь – а через него и вся петербургская образность – испытал неизгладимое влияние Э.Т. А. Гофмана; даже 100 лет спустя в своей «Поэме без героя» Анна Ахматова, заклиная «Петербургскую чертовню», назовет ее «полночной Гофманианой».
Как и у Гофмана, в повестях Гоголя гротескно-обыденное переплетается с безудержной фантастикой. Встреченная на Невском проспекте прекрасная незнакомка оборачивается дешевой проституткой. Таинственный портрет наделен губительной силой. Непостижимым образом с лица самодовольного чиновника сбегает нос, становящийся самостоятельной личностью.
Все эти невероятные события не случайно происходят в Петербурге – устрашающем и дьявольски обольстительном городе, увиденном широко раскрытыми глазами навсегда перепуганного молодого южного провинциала. Первые лихорадочные столичные впечатления Гоголя, причудливо перемешавшись, как в калейдоскопе, под могучим пером литературного гения, выливаются в страстный романтический монолог-обвинение, живописующий фантасмагорическую картину, достойную кисти Шагала: «О, не верьте этому Невскому проспекту!.. Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!.. Далее, ради бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастье еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольский сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря, все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».
Реальный Петербург, по чопорным, прилизанным – император был помешан на чистоте и гигиене – улицам которого отчаянно рыскал начинающий писатель, купался в пышных церемониях. Николай I в быту был нарочито, аскетически умерен, подымаясь на заре и работая по 18 часов в сутки. Но он великолепно понимал важность общественных ритуалов, призванных подчеркнуть незыблемость империи и его личной, божественного происхождения, власти.
Петербург был городом двора, огромного гарнизона и многочисленной чиновной массы, среди которой поначалу затерялся и Гоголь; простой народ на улицах не толпился. «Чернь», как ее тогда называли, в Петербург съезжалась на заработки и под бдительным оком вмешивавшейся в любую мелочь важной столичной полиции (Гоголь обессмертил ее в «Носе») вела себя осторожно и аккуратно.
В новогодние дни в Зимний дворец по специальным билетам приглашались последовательно – знать, рядовое дворянство, третье сословие – купцы, состоятельные ремесленники… В общем, гостей набиралось несколько тысяч.
Особое значение имели встречи императора именно с третьим сословием – «народом». Выставлялось достойное угощение. Гости чинно, благоговейно ждали выхода государя и государыни.
Император появлялся под звуки полонеза в сопровождении свиты. Мгновенно зажигались тысячи свечей, и свет заливал огромный зал. Николай милостиво общался со «своим» народом. Расходились гости довольные и трезвые. Никогда ничего не пропадало – ни из посуды, ни из утвари. Соблюдался столь милый сердцу государя идеальный порядок.
Для высшего света балы в Зимнем дворце устраивались, разумеется, во много раз роскошнее, с великолепными ужинами на тысячу персон, рассаженных в тени апельсиновых деревьев. Кроме того, императрица обожала маскарады и чтобы женщины на них одевались нарядно – в бархат и кружева, и чтоб не забывали золота, жемчугов, бриллиантов. «Императрица останавливала свой взгляд на красивом новом туалете и отвращала огорченные взоры от менее свежего платья. А взгляд императрицы был законом, и женщины рядились, и мужчины разорялись, а иной раз крали, чтобы наряжать своих жен…» – возмущалась позднее одна из скорее пуритански настроенных придворных дам. Николай I на подобных маскарадах ухаживал за приглянувшимися ему свеженькими девицами.
Настойчивое желание императорской четы видеть на своих балах жену Пушкина, красавицу Натали, стало одной из причин гибели поэта: придворные ухаживания и интриги привели к трагической дуэли. Родовитый дворянин Пушкин остро переживал двусмысленные отношения со двором и императором. Гоголь по другим причинам, но очень болезненно чувствовал свое положение небогатого провинциального аутсайдера.
С тем большей страстью создавал Гоголь свой, альтернативный миф о Петербурге. В литературе он мог по праву ощущать себя всемогущим монархом, не просто жонглирующим с ослепительной виртуозностью вербальными мирами, но и воздействующим – посредством писательской магии – на настоящий мир. Недоступным для него блистательным дворцам и пышным приемам Гоголь противопоставлял свое одержимое видение столицы, конструируя населенный карикатурами Петербург-монстр, Петербург-мираж и, наконец, безлюдный Петербург-призрак. Так Бальзак описывал Париж, а Диккенс – Лондон. Но мистический Петербург Гоголя в гораздо большей степени был плодом его исступленного воображения, оторванным от реально существующего города.
Сквозь темы эксцентрических, загадочных, комических, сентиментальных, романтических, фантасмагорических «петербургских повестей» Гоголя – туман, тьма, холод зеркальных поверхностей, ужас перед огромными открытыми пространствами. Каждая из тем тотально преувеличена, доведена до зловещего гротеска. Петербург у Гоголя, по словам его восторженного поклонника Владимира Набокова, представляется «a reflection in a blurred mirror, an eerie medley of objects put to the wrong use, things going backwards the faster they moved forward, pale gray nights instead of ordinary black ones, and black days…»[6].
В своей «Шинели», оказавшей столь мощное влияние на литературу, Гоголь помещает маленького чиновника (прямого наследника Евгения из «Медного всадника») посреди бесконечной петербургской площади, «которая глядела страшной пустынею». Именно здесь по воле Гоголя грабители сдирают с чиновника с таким трудом приобретенную им шинель, хотя в реальности площадь – едва ли самое удобное место для грабежа.
Лишенный «метафорической» шинели, беззащитный герой Гоголя как бы нагишом остается один на один со своим главным врагом – городом, где, согласно Гоголю, царит вечная зима, где даже «ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырех сторон» и где вздымаемый этим режущим ветром мертвенно-белый снег отождествляется с бесполезным мертвым бумажным снегом, обрушивающимся на беззащитного индивидуума из анонимных министерств и канцелярий – кафкианский образ за 41 год до рождения Кафки. (Прямое воздействие абсурдистских метаморфоз «Носа» Гоголя на «Метаморфозы» Кафки и последующее развитие этой темы, вплоть до «The Breast»[7] Филипа Рота и «Sleeper»[8] Вуди Аллена, бесспорно.) И конечно, бедный чиновник погиб, и безличный, безразличный Петербург, заключает Гоголь, остался без него, как будто бы в нем его никогда и не было.
В аналогичной ситуации Пушкин колебался в вынесении окончательного приговора. Для Гоголя сомнений нет: во всем виноват безжалостно разрушающий личность Петербург, бездушное скопище «набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности».
Созданная Гоголем картина дьявольского Петербурга в воображении автора разрасталась до мистических обобщений: всасывающая человека черная дыра, Великое Ничто. «Идея города, – лихорадочно записывал Гоголь. – Возникшая до высшей степени Пустота…» В его писаниях темное, глубинное фольклорное отрицание Петербурга начало пробиваться на поверхность, медленно, но неотвратимо становясь частью социальной и философской программы образованных классов.
Гоголь первым в 1837 году опубликовал развернутое литературное сравнение старой и новой столиц – Москвы и Петербурга[9], положив начало длинной череде таких очерков, вплоть до «Москвы – Петербурга» Евгения Замятина (1933).
