Хуже было другое: Диан, сидящая на коленях одного из них. На ней ничего не было, кроме ожерелья и сапожек с золоченными пряжками. Обняв рейтара за шею она самозабвенно целовалась с ним, а он тискал ее груди, пока двое других, путаясь в амуниции, пытались раздеться.

Жуч застыл, как вкопанный.

— Эй, граничар, присоединяйся, шлюшки на всех хватит! — добродушно крикнул тот, который держал Диан на коленях. — Смотри, какая грудастая, — он подбросил ладонями тяжелые груди жены начальника Южных архонских ворот.

Рука Жуча легла на рукоять сабли, и рейтары растаяли в полумгле, как призраки.

— Тебя слишком долго не было, — сказала Диан.

— Меня не было десять минут, — ответил Жуч.

— Это очень долго, — Диан легла на траву и раскинула ноги. — Я уже обо всем подумала и на все согласна.

— На что согласна? — тупо спросил Жуч, уже обреченно понимая, что никогда не понять ему того, что творится в голове этой женщины.

— Знаешь, мне кажется внутри меня горит огонь. Ты можешь его потушить?

Жуч снял штаны:

— Попробую.

… Клепила до смерти надоел Самохе, он ходил как привязанный, не умолкая ни на минуту. Хмель у Самохи уже выветрился и назначенное на утро отплытие начинало беспокоить его. Если опоздаешь, никто тебя ждать не будет. И тогда, прощай славный город Отиль и хурренитская принцесса. Кстати, ни она, ни Хат, Самохе больше на глаза не попадались.

— Слушай, Клепила, а не пора ли нам до дому? Ведун прервал поток жалоб и обвинений и согласился:

— Пожалуй, пора.

— Только Жуча бы найти.

— А я тебе о чем талдычу? Надо найти и в глаза его посмотреть, чтоб стыдно стало! — воодушевился Клепила.

Самоха не понял:

— Кому стыдно?

— Жучу!

— Ха-ха.

Они долго бродили вокруг стола, за которым оставили Жуча, но напрасно. Обнаруженный под столом капитан Тино Гравин, представился по всей форме, но вылазить из-под стола и отвечать на вопросы наотрез отказался.

— Далеко уйти он не мог, — рассуждал Клепила. — Потому что пьяный в стельку. Трезвый-то разве бы он такое сказал?

— Запросто, — сказал Самоха. — Он иной раз и трезвый такое говорит, что у самого волосы встают Дыбом.

Клепила погрузился в воспоминания. И наконец произнес:

Твоя правда, поганый у него язык. Но далеко уйти он все равно не мог, значит где-то рядом. Они опять пошли кругами вокруг стола, постепенно расширяя их. И тут им стали попадаться разные бесчувственные тела, но Жуча среди них не было. Так бы и ходили до самого утра, если бы не старший сын Лоха Плотника.

Стамеска стоял у какого-то сарая, на поясе у него висела даренная сабля.

— О, а ты почему не спишь? — спросил Самоха.

— Не спится, — ответил Лох Стамеска. — Должен же быть хоть один трезвый.

— Похвально, вьюнош, — закудахтал Клепила. — Зрю истинное понимание, не буквы, но сути граничарского устава. Краеугольного камня на коем покоится…

— Вот где наш Жуч покоится, хотелось бы мне узнать, — перебил Самоха. — Стамеска, Жуча не видал?

В сарае что-то упало.

— Не видал, — ответил Стамеска.

— А в сарае что?

— Барашки.

— А можно на барашков посмотреть?

— Нельзя.

— А почему нельзя?

— Маленькие они, напугаются ваших рож, заболеют.

— Это бараны-то наших рож испугаются? — вмешался Клепила. — Ты малый ври, да не заговаривайся. И то знай, что Жучу мы не враги, а друзья наипервейшие, скотины этой.

Самоха безнадежно махнул рукой:

— Да знает он. Тебя небось батька поставил, присматривать, чтоб с Жучем чего не случилось? Так?

— Точно, — усмехнулся Стамеска — И еще не велел мне ближе чем на двадцать шагов подходить. Ладно, — он отступил в сторону. — Там он.

— Спасибо, малый.

Самоха снял факел со стены и открыл сколоченную из толстых досок дверь сарая, Клепила протиснулся за ним. Они вошли и первое, что они увидели была жена начальника Южных ворот, которую они не узнали, потому что свесившиеся волосы закрывали лицо. Руки ее по локоть утопали в соломе, устилавшей земляной пол, а тело упиралось приподнятым широким торцом в мускулистый живот Жуча, высящегося на заднем плане, подобно каменному идолу.

Пот, капли которого сверкали в свете факела, покрывал их тела подобно утренней росе. И движение объединяющее эти тела, казалось неостановимым и вечным. Только груди женщины, хоть и колыхались в такт, сохраняли при этом некоторую свободу колебаний. Несмотря на хриплое дыхание любовников и позвякиванье ожерелья, тишина в сарае казалась полной и окончательной. Появление Самохи и Клепилы было неспособно нарушить эту гармонию и они, попятившись, покинули помещение.

— Тьфу, — сказал Клепила. — Вот так бы работал, был бы вокруг цветущий сад.

— Да уж, — с сомнением произнес Самоха и обратился к сыну Лоха Плотника: — Стамеска, ты, того, иди, наверно, спать, да присмотри лучше, чтоб Жуч утром на пристани был.

— Будет, — не шелохнувшись, ответил Лох Стамеска.

Копыта звонко пощелкивали по булыжнику городской улицы, Самоха дремал, то откидываясь спиной на высокую луку седла, то, наоборот, утыкаясь носом в лошадиную гриву. Дорогу домой Звездочка знала лучше его. Вот она свернула в немощеный проулок, теперь стук копыт звучал глуше, еле слышно.

— Эй, — шепот, раздавшийся над ухом, вывел Самоху из оцепенения, и он, задрав голову увидел в окне второго этажа, уставленного горшками с бузиной и геранью, Юлу Кружевницу, с улыбкой смотрящую на него.

— Не спится, Самоха? — шепотом спросила она.

— Не спится, Юла, — прошептал Самоха.

— Скучно.

— Сейчас развеселю, — встав на седло и проскользнув меж цветочных горшков, пообещал Самоха.

Юла отступила в глубь комнаты и стояла, подергивая точеным плечом, стараясь поправить сползавшую с него сорочку.

— Ну, и как?

— Попрыгай, — предложил Самоха, но, сообразив, что сморозил глупость, коршуном налетел на девушку и, сграбастав ее, повалил, звеня шпорами, на пуховую перину.

Лошадь стояла под окном, задумчиво пощипывая мягкими губами растущие у стены одуванчики.

— Домой, Звездочка! — услышала она хозяйский голос и неторопливо потрусила по проулку к усадьбе Пайды Черного.

Взъерошенная голова Самохи исчезла и створки окна бесшумно затворились.

Пайда Черный вышел в гостевую комнату и окинул орлиным взором лежащие на столе, головы сыновей.

— Пить, ребята, надо меньше, — веско сказал он, опоясываясь мечом.

Самоха поднял голову. — Мы уже едем.

— Чух-чух, — сказал Пайда Белый и приподняв непослушным пальцем веко левого глаза, посмотрел на отца, который, видя эту жалостную картину, подошел к окну и крикнул Вильдо, чтоб запрягал лошадей в телегу.

— Пусть солому туда кинет, — уронил Самоха голову обратно на стол.

— И соломы кинь, — крикнул Пайда Черный, — а то не довезем.

— До свиданья, мама, — сказали братья. Мелита заплакала.

На пристани Гостиного двора царила суматоха, вереницы матросов тащили по трапам мешки и корзины с провизией. У ворот стоял граничарский караул, который отгонял любопытных, не делая исключения для родственников отъезжающих. С родней граничар прощается на пороге своего дома. Так что, желающим полюбоваться зрелищем отплытия, пришлось довольствоваться крышами соседних домов и толстыми ветками старого дуба, растущего у стены.

Пайда Черный слез с лошади и отправился к стоящим кучкой начальникам хурренитов, беседующих с Обухом и Лечко. Вильдо разбудил братьев и вытолкал их из телеги. Следом полетели дорожные мешки, щиты, луки, сабли. После этого Вильдо сделал ручкой и покатил обратно.

— Самоха, — спросил Белый, — у тебя голова не болит?

— Нет, — ответил Самоха, — только спать хочется.

— Вот и у меня то же самое, это наверно родовое проклятье.

— Похоже на то, — согласился Самоха.

Они, сели, прислонившись к друг другу на обросший зеленым мхом валун, лежащий у самой воды, и уснули.

На пристань собирались назначенные к отъезду граничары. С утра все были неразговорчивы. Подошел Обух и почесал пальцем, на котором сверкнул огромным голубым камнем старинный перстень, пегую бороду: