* * *
У Пастернака:
…Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла…
Раньше мне казалось не очень точным слово «щелчком». Но теперь, вспоминая наш длинный, как гондола, номер в отеле «Конкордия», и окно напротив двери, и тот звук, который оно издавало на сквозняке, я думаю, что слово найдено точно. Это был именно «щелчок», а не стук, и не звон. Тот щелчок, которым проверяют целость хрустальной рюмки, ее певучесть:
Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла…
* * *
Можно ли все же рассказать Венецию? Можно ли рассказать музыку?
* * *
Как одеты гондольеры?
Синяя роба, тельняшка, иногда белая рубаха поверх тельняшки, соломенная шляпа с красной лентой, кушак. Есть и другие, частные гондолы. Мы видели такую с гондольером в белой форме, стройным, как бог. Он вез старика, хозяина гондолы, с молодой красивой женщиной, созданной для гондольера…
А за Понте Риальто над узкими улочками висит на веревках белье. Из окон спускают корзинки для подъема провизии. Разносчик кладет в корзину заказанную в лавке провизию: овощи, молоко, мясо – и корзинка плывет наверх. Для этого существует система блоков.
Старушки, да и вообще венецианки, любят смотреть в окна. И многие из этих лиц в оправе окна просятся на эмаль.
В Венеции мы ели суп из мидий. Приносят глубокую тарелку с грудой черных продолговатых ракушек, какие во множестве встречаются у нас на реках. Мы разнимали их руками и доставали вилкой оранжевого моллюска. Было довольно вкусно.
* * *
Площадь Святого Марка – это как бы и не площадь, а зал для танцев под открытым небом. Со всех сторон она замкнута: старые и новые прокурации, колоннада Наполеона и напротив нее собор Сан. Марка. Вымощенная, гладкая, строгая и величественная, эта площадь одна из красивейших в мире. Сходство с танцевальным залом придает ей музыка – два оркестра играют на ней по вечерам. Смолкает один, и тут же вступает другой. Впрочем, никто не танцует. Все слушают музыку и переходят от одного оркестра к другому, как загипнотизированные. По этой площади, прихрамывая, прогуливался Байрон; задумчивый, стоял над лагуной Александр Блок; здесь, щурясь от солнца, сидел на мраморных ступенях возле фонаря молодой Антон Чехов. И Вагнер сочинял свою музыку за столиком этого кафе – теперь оно называется Вагнеровское, и оркестр в красных камзолах играет у входа в кафе – Вагнеровский оркестр.
Эта площадь возбуждала мрачную романтическую фантазию Томаса Манна и будила в Хемингуэе грустные философские мысли – мечты о прожитой жизни.
В толпе иностранцев можно увидеть местных жителей, из той, настоящей Венеции, за Понте Риальто. Я видела старика с двумя юношами, они пришли послушать музыку. Особенно запомнился один из юношей, в красном свитере, с бледным тонким лицом. Он был поглощен музыкой, и мне казалось, что ради него одного они и пришли сюда, эти трое.
* * *
Вечером на набережной Скьявона и на молу у лагуны пустынно, темно. Постукивают и всплескивают на привязи гондолы, качаясь на легкой зыби и задирая высокие черные носы. Горит огонек у Мадонны гондольеров, в маленьком резном притворе, на свае, вбитой у причала. Изредка окликают гондольеры, предлагая прокатиться по ночной лагуне, по Канале Гранде. Ослепительно мигают в темноте, обжигая лицо мгновенным светом, вспышки уличных фотографов. И вот в руках бумажка с планом города и адресом фотографии, где вы можете получить снимок через два часа и не позже следующего дня. Сначала это забавляет, потом начинает сердить. Мы пытаемся увернуться, закрываем лицо руками. А они уже подстерегают новую жертву.
По пустынной набережной бродят собаки, большие венецианские псы, а не туристки-болонки и туристы-бульдоги.
Девочка с характером сердито кричит двум парням:
– Баста!
В витринах волшебно светится розовое, дымчатое, зеленое и голубое стекло фабрики острова Мурано. Особенно таинственно светится оно по вечерам, когда еще не опущены жалюзи на витрине магазина.
* * *
Но, наверное, нет ничего красивее овощной лавки, ее сочного, живого, красочного богатства в эти теплые дни итальянской осени. По рынку идешь, как по выставке фламандских натюрмортов, – лиловые лакированные баклажаны, красные помидоры, цветная капуста, связки белого лука, сельдерей, какие-то незнакомые нам плоды и фрукты.
* * *
Я так и не научилась фотографировать. Приходится делать для себя мгновенные снимки просто так, взглядом. Кое-что удается сохранить.
Так взглядом «сняла» я ту улочку, что выходит на набережную на другом берегу, за Понте Риальто, затемненную впереди, ближе к нам, и светлую вдали. Белые флаги простынь высоко на веревках, протянутых над улочкой от окна к окну.
И по этой улочке из светлого в тень идет элегантная женщина с коричневой собакой.
Движения гондольеров, как они упираются ногой в стенку канала, как бы притормаживая. Как они очищают щеткой бока и дно гондолы от водорослей.
* * *
В Венеции, да и в других городах (во Флоренции) много окон, составленных как бы из бутылочных донышек. Это толстое, непрозрачное стекло, должно быть, известное тут с самых давних времен.
Продавец на рыбном рынке с лицом молодого Ван Гога.
Мужчина в сером костюме и серой шляпе – служащий, прибывший на катере с островов за лагуной. Интеллигент, венецианец.
Сердитый продавец сувениров на набережной Скьявона. Лица, лица, лица…
* * *
А у статуй там, наверху собора Сан Марко, своя жизнь. Кто-то улыбается кому-то, и кто-то о ком-то грустит, вслушиваясь в ночной перезвон кампаниллы, где мавры поочередно бьют в колокол.
Если нет этой своей жизни у статуй, для чего они тут? Ведь люди их почти не видят, не замечают. Статуи улыбаются друг другу, а не нам, людям. Многие, мне кажется, поставлены так, что разглядеть их могли только зодчие, строившие собор.
* * *
Запах в гостиницах, магазинах – запах старинных вещей, как в бабушкином комоде. Этот запах старой Европы часто будил во мне воспоминания детства. Мы все начинали заново. После войны ничего старинного во многих домах не осталось…
* * *
Вот как будто и подходят к концу эти заметки. Какие-то мелкие детали еще долго будут вспоминаться. Иногда самая мелкая деталь вызывает целую бурю живых впечатлений. Считается, что мелочи, подробности легко забываются. А мне кажется, мелочи, подробности остаются в памяти дольше, а вот это ощущение счастья, приподнятости, которое испытываешь в иные минуты, – оно улетучивается, исчезает. И вот для чего нужны детали. Они материальны. Они дают возможность поверить в то, что все это действительно было. И не с кем-нибудь, а именно с тобой.
1967
На семи мостах
Небо за вагонным окном заштриховано мелким частым березничком, а по горизонту, над темным лесом, вырезано зубчиками.
Наш состав называется «Арктика». Навстречу ему, к Москве, гремя проносится «Полярный».
А от Петрозаводска до Олонца ходит автобус-экспресс. Сто пятьдесят километров – и там.
Олонец, Олонец, Олонец, Олонец…
Давно, как звон поддужного колокольчика, манило меня это слово, звало в дорогу. Как будто я что-то забыла в том отдаленном краю. Как будто меня там ждали. И вот наконец я в вагоне.
Мелькают круглые озерца – ламбушки, как мне сказали потом, – похожие на воронки от бомб. Стога в белых шапках. Рыжая земля присыпана снегом. Кучи хвороста вынесены к дороге. Конец ноября. Предзимье.