В этой повести было все, о чем мог мечтать редактор молодежного журнала, – ребята, пришедшие на завод со школьной скамьи, первая любовь, комсомольские дела и трудовые будни. Были там удачные страницы и даже удачные главы.

И все-таки в конце ее, как после записок Юричева, с полным правом могло стоять:

С тех пор я никогда не писала по заданию.

Изучила ли я тогда жизнь? Нет. Я только подучила химию. Надышалась окислами азота, наглоталась фосфоритной пыли. Прониклась уважением к людям в черных, похожих на матросские бушлаты, спецовках.

И за все это я благодарна той своей книге.

Но способ «изучения жизни» с блокнотом в руке с той поры я отвергла для себя навсегда.

Недавно я снова пришла к Докторову. Я позвонила ему из редакции Воскресенской газеты «Коммунист» и сказала, что пишу записки о нашем городе и хочу его повидать.

– Может быть, вы помните, я когда-то была у вас…

– Помню очень хорошо, – прозвучал в трубке густой голос. – Я даже помню содержание вашей книги…

Он сказал, чтобы я позвонила в управление завтра в десять утра, к этому времени он уже пройдет по цехам и будет у себя.

Я позвонила.

– Если ненадолго, приезжайте сейчас, – сказал он. И я вспомнила знаменитое: «Короче!..»

Лил дождь, стучал по красной кабинке автомата. Я добежала до автобуса и поехала.

Давно я не была на площадке химкомбината. Какое множество разнообразных дымов, как элегантны удлиненные цеха. Если раньше это выглядело как железнодорожный узел, то теперь скорее напоминает морской порт. Может эти сдвоенные трубы, сифонящий пар, белый на сером.

– Вы по личному вопросу? – осведомилась секретарша.

Я не знала, является ли мой вопрос личным. Она сказала, что у Докторова «есть народ», но все же пошла докладывать. Вскоре она появилась и разрешила:

– Войдите.

…И снова длинный кабинет. Ковровая дорожка и огромный стол в глубине. Докторов здоровается со мной и предлагает сесть в одно из двух старых кожаных кресел по эту сторону стола.

Он занят. «Народ» – начальник технического отдела и главный механик решают с директором назревшие вопросы. Они решают их по порядку – первый, второй, третий… Вопросов много. Звонит телефон. Москва. Министерство. Снова телефон. Тамбовский химзавод, Уварово. Просят прислать специалистов, – суперцех остановлен. Стали обе системы серной кислоты.

– Скоро мы все к вам переселимся, – говорит Докторов. Держа трубку, он низко склоняется над столом, и я вижу в стекле его отражение. Очки. За очками суровые глаза без прежней задоринки. Или просто усталость. Густой тембр начальственного голоса.

Директор крупнейшего в стране производства. Человек, с именем которого связано почти все в этом городе, где главенствует Химкомбинат.

У меня есть время привыкнуть к огромности кабинета и собраться с мыслями.

Еще дома я приготовила листок с вопросами к Докторову. Не знаю, дойдет ли до них черед. Впрочем, я рада своей роли зрителя. Обо мне словно забыли, и, утонув в глубоком кожаном кресле, я вся превращаюсь в слух и зрение. Приходят новые люди. Проблемы дня не истощаются.

Опять телефон. Разговор о коллекторах, изготовленных на комбинате, – нет футляров, чтобы их отправить заказчику.

– Заберите их как можно скорей, – строго говорит Докторов, – оне нам мешают.

Он произносит по-старинному – «оне». И опять об Уварове.

– Кого же мы туда пошлем? Надо опытного, энергичного человека. Там простых вопросов нет, все сложные…

Звучат фамилии. Наконец выбор сделан. Докторов нажимает кнопку селектора. В кабинет является розовощекий крепыш лет тридцати. Русые волосы его мелко кудрявятся от дождя. Инженер суперцеха.

Происходит следующий диалог:

Докторов (сдержанно). Какое у вас семейное положение? Вы женаты?..

Инженер. Женат… (Он не ожидал этого вопроса и несколько удивлен.)

Докторов (так же сдержанно). Дети есть?

Инженер (все больше настораживаясь). Есть… Один!..

Докторов (так же). Ваша семья сможет обойтись без вас?.. Мы хотим вас командировать в другой город…

Инженер (нервно). Надолго?..

Докторов (невозмутимо). На три дня. В Уварово.

Инженер (переживший уже в душе длительную разлуку с женой и сыном). Могу! А когда надо ехать?

Докторов (невозмутимо). Лучше всего завтра… Но если вы человек медлительный, нерасторопный, то можно и послезавтра…

Инженер (со счастливой готовностью). Я могу сегодня!..

Прошло много времени, и дождь все лил за окном, когда Докторов вдруг обратился ко мне:

– Что-то у нас с вами ничего не получается…

И – без всякого перехода – к «народу», сидящему поодаль со своими неснятыми вопросами:

– Лет пятнадцать тому назад она написала книжку о Воскресенске. И меня там вывела в виде карикатуры…

Возможно, прочтя эти записки, Николай Иванович опять найдет в них карикатуру на себя. Что же сделаешь! Кабинет директора в десять утра – не лучшее место для задушевных бесед. Я была в этом кабинете только зрителем и видела Докторова таким, каким он хотел выглядеть. И таким изобразила его здесь, допуская, что в жизни этот человек совсем иной.

На мои вопросы он ответил кратко и сдержанно. Ответы его были определенны, категоричны. Если вопрос требовал ответа более пространного, Докторов говорил, что, пожалуй, отвечать на него не станет. В завершение сказал, что книг – кроме технической литературы – не читает, свободен бывает, только уйдя в отпуск. Ну, а в отпуске полагается отдых. По Конституции…

Я задумала эти записки как некий альбом, в котором портреты людей будут соседствовать с портретами деревьев и просто пейзажем.

Как в папке Юричева.

Мне кажется, что соседство с деревьями здесь столь же естественно, как наше соседство с ними в жизни.

Хорошо сказано об этом у Рильке:

У меня есть знакомые среди деревьев. Старик Дуб в Харькове, с цементной пломбой в дупле ствола. И не златая цепь на Дубе том, а железная, в брезентовом футляре, похожем на шланг. Она связывает верхние ответвления, чтоб они не сломались. Гигантская чага сидит на середине ствола, как улитка.

Этот Дуб – он как целая дубовая роща, спаянная одним стволом, растущая от него, – иногда почти параллельно земле. Какие извивы бывших ветвей, – теперь это уже не ветви, а боковые стволы! По ним можно узнать извивы, изгибы судьбы этого дерева в его молодости, когда оно было еще податливо влиянию климата, ветра, их капризам. Дерево это я помню с детства, когда играла в его тени, собирая упавшие коричневые желуди в тюбетейках. Недавно, приехав в Харьков, я увидела под знакомым Дубом металлическую табличку:

Платан на набережной Ялты и Платан в Одессе, возле оперного театра. И Кривая Сосна в Дубултах… И те два молодые деревца, видимо липы, стоявшие в лугах за Лиелупе, такие дружные под ненастьем и солнцем Прибалтики. Одно стало чахнуть в прошлом году. И недавно я обнаружила, что за рекой стало пусто, – погибли оба.

Мы приезжаем к знакомым деревьям и, недосчитавшись иного, испытываем какую-то внезапную пустоту, какое-то разочарование души.

К лесничему, Павлу Яковлевичу Ямашеву, я прихожу, как приходят поговорить про общих знакомых. Каждый знает о них что-то свое, известное только ему.

Павел Яковлевич знает нумерацию лесных обходов и просек. Но он не знает, что просека, ведущая от поселка к усадьбе Дубки, называется просекой Первой Любви. Это неширокая длинная просека, нарезанная против большой березы, тенистая, с кустами бузины. Она уводит далеко, но береза эта, озаренная солнцем или погасшая, все видна вдали, сколько бы ты ни шел. Как и первая любовь… Не знает Лесничий и о Россетовской поляне. Так назвали мы веселую лесную поляну, справа от дороги, ведущей в Спасское. Эта поляна словно создана для пикников. Не здесь ли устраивала их когда-то Александра Осиповна Смирнова-Россет, владелица Спасского? Этой остроумной женщине, приятельнице Пушкина и Гоголя, немало посвящено стихов и посланий. Пожалуй, лучше всех выразил общее чувство к ней Лермонтов: