(Афганистан, начало 80-х).

Ночь в Афганистане наступает сразу, мгновенно, как только солнце скрывается за вершинами каменных гор. И тут же становится холодно. Слишком резкие перепады температуры. Днём жарища градусов под пятьдесят, пот глаза заливает, а ночью — двадцать — двадцать пять, хоть костёр разжигай, чтоб погреться. Ночь — самое напряжённое время. Черт его знает, что тебе на голову свалится: скорпион, фаланга, душман или случайная пуля. Хотя, может, и не случайная вовсе, а предназначенная именно тебе. Вот и вглядываешься, как дурак, в темноту, глаза выпучиваешь, как будто в этой вязкой темени что-то можно разглядеть. Да что там говорить, в трех шагах ни хрена не видать. Звенящая тишина камнем давит на психику, уши будто ватой набиты, не удивительно, что с ума сходят чаще всего ночью, в тишине. Где-то хрустнула ветка, где-то птица крикнула… Автомат наизготовку, стой, стрелять буду! Нет, все, слава богу, спокойно. Это нервы, блин, на пределе. Не привык ещё. Конечно, не привык. Разве можно к этому привыкнуть? До дембеля ещё далеко, целый год. Одно хорошо, уже не «салага», уже «черпак». А это значит, что никто из «дедов» от нечего делать по роже тебе не даст. Уже и ответить можно. Вообще, странная ситуация: с одной стороны по печёнкам бьют почём зря, чтоб следов не оставлять, с другой стороны стреляют, в любой момент можно копыта отбросить… Ничего удивительного, что «молодые» подаются в бега. Правда, неизвестно, что лучше: в плену у душманов, насильно обмусульманенный и обрезанный, или здесь, у своих. Наверное, со своими, все-таки, лучше.

Нет, что ни говори, а в Кабуле было полегче. Там весь город нашими напичкан, особенно, на территории дворца Амина. А здесь, на «точке», только двенадцать человек, и то половина из них или пьяная, или обкуренная, или обколотая… Вокруг кишлаки, бородатые афганцы, верблюды да ослы. Вообще-то, кишлаки считаются «красными», то есть поддерживающими советскую власть, значит, безобидные и безопасные. Но это днём. А ночью, хрен их знает, в кого эти бородачи перекрашиваются, в зелёных, полосатых или серо-буро-малиновых. Недаром же говорят, что ночью все кошки серы. Днём они добрые, руки пожимают, улыбаются, «шурави», «бакшиш», «спа-си-бо»… Но по ночам не подходи, пристрелят.

До ближайшей воинской части больше пяти километров. Жратву привозят два раза в неделю. Это в лучшем случае. Потому что если машину где-нибудь подорвут, то хавки уже не дождёшься. А если шофёр, сука татарская, обкурится и уснёт по дороге, да ещё и врежется во что-нибудь, то перловую «шрапнель» уже придётся хавать пополам с песком. «Старики», правда, говорят, что здесь, возле Баграма, спокойно, тихо, это тебе не Кандагар, где проходят тропы наркоторговцев, и где полно душманских банд.

— Женька, пыхнуть хочешь? — раздался из темноты тихий вопрос. Это Петька Леонов, по кличке Казах, сержант, телефонист.

— Ты чего не спишь? Тебе же с утра линию проверять.

— Да что с ней сделается? Все равно связи уже третий день нету. Я ремонтирую, а духи режут. Говорил же майору, поставь, падла, охрану, так ведь нет, не хочет, людей, видишь ли, не хватает. А я что, рыжий, под пулями каждый день ползать?! На хрена мне это надо! Ну, так что, будешь косячок?

— Давай. До смены ещё полчаса. Как раз успеем.

— Я вчера Ахмеду сгущёнку толкнул, так он мне две палки «чарса» дал. Правда, осталось уже мало, на один косяк. Слушай, Жека, давай к нему за кишмишовкой сгоняем? Все-таки день рождения у меня…

— Ты что, Казах, сбрендил?! Ночью?

— Да нет, я линию проверю утречком, и сходим. А хочешь, пошли на линию вместе, чтоб потом на «точку» не возвращаться, отремонтируем, и сразу к нему…

— Ладно, там видно будет.

Женька затянулся косяком, задержал дыхание, и медленно-медленно выпустил дым. И ничего не почувствовал. Во, блин, раньше одной затяжки было достаточно, чтоб забалдеть, а теперь, похоже, и косяка мало. Он вдохнул ещё раз, глубоко-глубоко… Кажется, пробрало! В голове посветлело, даже темень стала не такой чёрной. А может, это просто утро пробивается.

— Вообще-то, ты прав, водочка не помешала бы, — мечтательно сказал Женька. — А ещё бы мясца с жареной картошкой! А то эта перловка уже в печёнках сидит.

— Ну, а я что говорю! Заодно у Ахмеда и картошечки прихватим. Может, у него и свинина найдётся, — загорелся Петька.

— Свинина у Ахмеда?! Он же мусульманин!

— Ну и что? Сам не жрёт, а нашему офицерью продаёт.

— А что ты ротному скажешь, если мы на целый день уйдём?

— Ничего. Откуда ему знать, сколько времени мы на линии проваландаемся. Хочет проверить, пусть с нами топает. Так он же не пойдёт, крыса тыловая! Только и умеет, что в Кабул за шмотками мотаться. Всего три месяца здесь, а уже пять чемоданов домой отправил. Сука поганая!

— Завидуешь?

— Нет. Противно просто. Ни в один рейд ещё не ходил, а уже хвастается, что кооперативную квартиру скоро купит. Откуда у него бабки? А? То-то! Или оружие духам загоняет, или форму солдатскую, или наше мясо. Которое мы, между прочим, уже полгода не видели!

— Да ладно тебе, Петька, пойдёт ротный на операцию, быстро жить научится.

— Угу, если он оттуда вообще вернётся. Он толстый, как бочка, из него классная мишень получится, — Петька затянулся последний раз и отбросил хабарик в сторону. — Тьфу, и «чарс» какой-то слабый! Придём к Ахмеду, морду ему начищу!

Ахмед — интересный старикан. Лет ему уже много, наверное, около семидесяти. По афганским меркам, он очень богатый. Стадо овец, верблюды, ослы, лошади, виноградники, огромный дом, кишлак тоже ему принадлежит… У Ахмеда девять жён. Самой старшей — около пятидесяти. А может и больше. Или меньше. Женщины здесь не отмечают дней рождений, впрочем, мужчины тоже. По внешнему виду никогда не определишь, сколько ей лет: тридцать или шестьдесят. Не успела соком налиться, уже старуха. Черт его знает, почему так происходит! Может, из-за испепеляющего солнца, может, из-за ветра и жёлтой пыли кожа у них становится дублённой, как шкура осла, может, из-за тяжёлой работы…

У Ахмеда — два сына, один учится в Москве, в медицинском институте, второй, младший — в Минске, в военном училище. Интересно, что они будут делать, когда вернутся домой? Жить в этом кишлаке? Выращивать виноград? Лечить ахмедовских жён? Стрелять из-за угла по нашим? А что будут делать жены Ахмеда, когда он копыта отбросит? Выйдут замуж за старшего сына? Вообще-то, в Афганистане почётно иметь много жён. Чем их больше, тем человек более уважаем. А калым за жену — 60 тысяч афгани. Неслабо! По здешним меркам, огромные деньги.

Телефонную линию соединили быстро. Какой-то мудак провода перерезал в полутора километрах от «точки». Дошли быстро, по утреннему солнышку, когда земля после ночного холода только-только прогреваться начала.

Сели на камень, закурили. Сигареты здесь интересные выдают, «Донские». Они мгновенно становятся жёлтыми, как только открываешь пачку. Специально для солдат, что ли, такое дерьмо делают? Дым от них с непривычки горло наждаком дерёт. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Хорошо, хоть эти сигареты есть. По восемнадцать пачек на месяц выдают. Дома, в Союзе, таких и не видели никогда. Разную фигню курили, «Шипку», «Космос»… И то лучше, чем эти «Донские». Но самый большой кайф, это, конечно, «Беломор». Особенно, питерский. Мягкий, и одновременно, крепкий. Но здесь, в Афганистане, «Беломор» служит для забивания косяков. Его можно купить в части, в лабазе. Но в часть каждый день не походишь. Топать-то приходится пешком, не на танке. Хрен его знает, кто тебе по дороге встретится. Но, в крайнем случае, папиросы можно и у афганцев достать или выменять. У них вообще все можно достать. От видика до «Мальборо». Сами живут в каменном веке, но в магазинчиках есть все. Даже то, что в Союзе днём с огнём не найдёшь. Даже презервативы со всякими там петушками, пупырышками, волосиками… Бабы, говорят, от них балдеют по чёрному! Интересно, а афганцы ими пользуются? Наверное, нет. Они же мусульмане, им аллах запрещает.