Позже, пересказывая сны в своих книжках, я бесконечное число раз, как последний мерзавец, пользовался брешью в законе об интеллектуальной собственности – отсутствием копирайта на сны – и крал у нее самые завораживающие и самые членораздельные видения, самый мистический декор, самые тонкие переходы от реального к ирреальному и part way back. Это был ее сон – с мраморным дворцом, кишащим бабочками, из «Ослепительного». Вообще все бабочки оттуда – это ее бабочки, точно так же как ее – огромный зал-склеп, в котором Мария блуждает неделями, ступая по гладким плитам из малахита и халцедона. На самом деле, сейчас у меня такое впечатление, что каждый сон, который она мне выдала в ту далекую эпоху, когда мы были вместе, и даже те сны, которые видел я сам, независимо от ее присутствия и воли, проклевывались, как почки, в сердцевине ее мозга, наливались и выбрасывали нить накала, которая перфорировала мне череп и, внедрившись, расцветала экзотическим и многоформенным соцветием. Между моим и ее мозгом сформировалась пуповина, она была матерью, питавшей меня студенистой субстанцией сна, а я – тот, что (или потому что) любил каждую клеточку бедной глупенькой головки этой студенточки, – подрастал, как стопка листочков-эмбрионов, исписанных с обеих сторон крадеными снами.

И вот мы теперь: я, вкусивший славу и (в гораздо большей степени) презрение, не осмеливающийся больше выйти ночью ни на какой ринг померяться хоть с кем-то силой сна; она, неизвестная, конверт, надорванный и брошенный, в котором были, может быть, деньги, а может, героин. Нам обоим перевалило уже за сорок, и (если цитировать классику) «наша бессмертная любовь укатила ко всем чертям»…

Я прошу Д. – «wherever she is» – принять этот маленький текст не только как плату той же монетой за слова, которые она сказала мне не так уж давно, но и как нежное приношение.

Уверен, что и ты, милая читательница, тоже пережила сколько-то раз в жизни ощущение, которому, как многим и многим из этой сферы, надо бы остаться безымянным, но которое все же носит имя, уродливое и тавтологическое, – дежавю. Ведь когда нечто подобное переживаешь, тебя поражает не очевидный повтор какой-то сцены из твоей жизни (жизнь вообще состоит из длинной вереницы повторов: сколько тысяч пуговиц в год мы застегиваем и расстегиваем? Сколько устраиваем практически одинаковых междусобойчиков с двумя-тремя приятелями и со сплетнями про отсутствующих? Чуть ли не каждая проживаемая нами минута есть дежавю), а переворот во всем твоем существе, сильнейшая магия, неизвестно откуда берущаяся в таких ситуациях. Сидишь себе вечерком перед телевизором, скучаешь, рассеянно смотришь что попало и вдруг – как мощная вспышка света, как взрыв – ой, а это со мной уже один раз было! Да, точно, вот именно так все и было! Вот только ты не знаешь, что именно было, и даже не в состоянии трезво мыслить – потому что на тебя накатывает сразу и счастье, и пароксизм страха, и душераздирающая тоска. «Да, да, именно так!» – твердишь ты сама себе, и только когда тебя покидает этот экстаз, как если бы ты была пробкой на воде, на миг взмывшей на гребень волны и снова ухнувшей вниз, начинаешь допытываться у себя, что именно из того, что ты увидела по телевизору, спровоцировало эту бурю в памяти. Ответа не найдешь, сколько ни ищи. Может, припомнится какая-то фраза, какой-то образ, но они больше не вызовут такую же оргазмическую и щемящую разрядку. Точно так же ты не сможешь определить, в какой момент из прошлого тебя перенесло. Все забыто – так за миг-другой улетучивается самый живой сон, стоит тебе проснуться. Ты остаешься только при ощущении, что пережила что-то бесконечно ценное, что на долю секунды вернулась, в буквальном смысле слова, в тело девчушки, которой ты была, или, может, еще глубже, через атавистическую память: в тело твоей матери, бабушки или какой-то кельтской, роксоланской или сарматской женщины, которая была твоей пра-пра-пра… бабушкой в глубине времен. Наверняка ты собрала коллекцию таких ощущений в надежде в один прекрасный день найти их скрытый смысл.

Что касается меня, то помимо многих других причуд моего ума – иногда я думаю, что был бы ценным материалом для психолога и даже для психиатра, хотя я не собираюсь продавать свою шкуру так дешево, – ощущения дежавю сопровождали меня константой всю жизнь, к счастью, не так часто, чтобы я перестал обращать на них внимание. Они начались в отрочестве (когда, на самом деле, начинается все) внезапностью обморочного состояния, расщепления в тоске, когда я осенним днем просто-напросто шел по улице в лицей. Мне навстречу шла женщина, от которой повеяло какими-то духами, сладкими и с ноткой мяты, это скорее был запах кофейни, чем дамских духов. На женщине был розовый костюм. Я помнил этот запах, который ни с чем нельзя было спутать, я помнил и эту женщину, я даже знал ее, очень хорошо знал! Когда, разинув рот, я поглядел через плечо, от вида женщины, которая уходила все дальше, но чей шлейф духов все еще дотягивался до меня, у меня снова защемило, снова засаднило на душе. Это безымянное ощущение больше всего, я думаю, похоже на сильную боль от неразделенной или утраченной любви. Я с трудом двинулся дальше к лицею. Мне стало страшно: не схожу ли я с ума? Стоило мне подумать об этом запахе, припомнить его, как тут же ко мне подкатывала огромная волна с готовностью снова вздыбить меня из самого себя.

В последующие десять лет я еще раз семь-восемь натыкался в разных местах на этот запах, который разносил мне голову вдребезги, как пуля. Не понимаю, как я остался в живых, когда раз, будучи студентом, зашел в лифт с особой, которая несла этот запах. После того как она вышла, я остановил лифт между этажами, съежился на полу и сидел так, наверное, целый час, глубоко вдыхая ее розовое благовоние и силясь уловить, где, в моем далеком прошлом, меня зацепило и поволокло этой огромной силой. Я унюхивал этот запах в толпе, в магазинах и троллейбусах, скорее среди публики попроще, чем среди зажиточной. Это мог быть бог знает какой дешевый одеколон, думал я, такие продавались когда-то в пузырьках в форме автомобиля… Всякий раз я собирался догнать девушку, от которой так зверски, так головокружительно пахло, повернуть ее к себе за плечи и спросить: «Откуда я тебя знаю?» или: «Что это за духи?» или: «Выйдешь за меня замуж?» – вопросы, которые казались мне, в моей экзальтации, полностью эквивалентными. Но я так этого и не сделал до того самого дня, когда стало уже слишком поздно. И не потому, что хотел бы, чтобы все осталось, как в книгах Матея Караджале, «за печатью тайны», – напротив, просверк внепространственного воспоминания о некоем мистическом крае, в который все снова и снова возвращал меня этот запах, мучил меня, как Мольна у Алена-Фурнье, – а потому, что я все время отчаянно пытался надышаться посреди этого взрыва ультрасчастливой муки, по сравнению с которой реальность какой бы то ни было женщины, быст ро поглощаемой толпой, не слишком много значила. Только раз у меня появилось иллюзорное чувство, что я наконец устанавливаю предмостье к далекому краю: была весна, я стоял в Чишмиджиу на мостике с бетонной балюстрадой, имитирующей переплетенные стволы деревьев, и глядел на проходящие внизу лодки. Вдруг рядом как рвануло – запах застал меня врасплох. Я чуть успел обернуться и увидеть стайку девочек на роликах, пересекающих мост, когда мне показалось, что наконец-то я уловил образ! Я реставрировал его, и меня чуть не разнесло на куски: это была витрина с шоколадными конфетами, звездочки и брусочки в блестящих станиолевых обертках, красных, бледно-зеленых и ярко-фиолетовых, у витрины стояла женщина в розовом и было что-то еще, самое загадочное, какая-то тень, большая тень падала на витрину. Все продержалось долю секунды, а гнездилось, вероятно, в самых чутких зонах моей памяти. Это не было плодом воображения, это было что-то живое, какой-то миг, когда-то мной пережитый и чудесным образом проникший в реальность… Но, как я ни старался, я не мог локализовать в памяти это молнией пронесшееся видение. Может быть, думал я, оно из какого-то моего сна…