— Да… отец мой… я знаю, что вы очень добры… простите меня за слабость… — ответил с признательностью господин Гарди.

— Можете продолжать писать, сын мой?

— Да… могу…

— Пишите же.

И преподобный отец продолжал диктовать:

«Я живу в полном спокойствии и окружен заботами. Благодаря небесному милосердию я надеюсь на христианскую кончину, вдали от этого мира, суету которого я познал. Я говорю вам не „прощайте“, а „до свидания“, потому что хотел бы лично выразить все свои благие пожелания вам и вашим достойным товарищам. Передайте им это. Когда я найду возможным повидаться с вами, я напишу, а пока остаюсь преданным вам…»

— Находите ли вы данное письмо приемлемым? — спросил иезуит.

— Да, отец мой.

— Ну, так подпишитесь.

— Хорошо, отец мой.

И, написав свое имя, несчастный, чувствуя себя в полном изнеможении, утомленно откинулся на спинку кресла.

— Но это еще не все, сын мой, — прибавил отец д'Эгриньи, вынимая из кармана бумагу. — Следует подписать доверенность нашему отцу эконому для окончания известного вам дела.

— Господи! Еще!! — с лихорадочным, болезненным нетерпением воскликнул господин Гарди. — Но вы видите, отец мой, что я не в силах.

— Только прочесть и подписать, сын мой!

И отец д'Эгриньи вручил больному гербовый лист бумаги, исписанный неразборчивым почерком.

— Я не могу… сегодня… прочесть это…

— Простите меня за настойчивость, но мы так бедны… что…

— Я подпишусь… извольте…

— Надо сперва прочесть, что вы подписываете, сын мой!

— К чему это!.. Давайте! — воскликнул господин Гарди, измученный упрямой настойчивостью святого отца.

— Если уж вы настаиваете, сын мой… — сказал иезуит.

Подписав бумагу, господин Гарди окончательно лишился сил.

В это время, постучав предварительно, в комнату вошел слуга и сказал:

— Господин Агриколь Бодуэн желает видеть г-на Гарди; он говорит, что ему назначено свидание.

— Хорошо, пусть подождет! — с досадой и удивлением воскликнул отец д'Эгриньи, знаком отпуская слугу.

Затем, стараясь скрыть неудовольствие, он сказал господину Гарди:

— Однако этому доброму малому очень хочется вас увидеть… он поторопился… Остается целых два часа до назначенного времени. Послушайте, время еще не ушло: хотите его повидать?

— Но, отец мой, — с раздражением воскликнул господин Гарди. — Вы же видите, как я слаб… пощадите меня… Я прошу вас дать мне покой… хотя бы покой смерти… во имя неба, дайте мне покой!

— Будет день, когда вы вкусите от вечного покоя избранных, дорогой сын, — ласково отвечал д'Эгриньи, — ибо слезы и страдания ваши угодны Богу.

С этими словами он вышел.

Господин Гарди, оставшись один, с отчаянием заломил руки, залился слезами и, соскользнув с кресла на пол, стал на колени.

— О Боже! — с отчаянием повторял он. — Боже! Пощади, возьми меня из этого мира… я слишком несчастлив!

И, склонившись головой на кресло, он, все еще на коленях, закрыл лицо руками и горько заплакал.

Вдруг послышался шум голосов, все более возраставший, затем как будто борьба, и дверь в комнату с силой распахнулась. Оказалось, что ее невольно отворил отец д'Эгриньи, которого мощная рука Агриколя втолкнула в комнату, куда он препятствовал кузнецу войти.

— Вы осмеливаетесь употреблять насилие? — кричал иезуит, побледнев от гнева.

— Я на все осмелюсь, чтобы увидеть г-на Гарди! — сказал кузнец и бросился к своему бывшему хозяину, коленопреклоненному среди комнаты.

Отец д'Эгриньи, едва сдерживая гнев, бросал яростные и угрожающие взоры на Агриколя и время от времени беспокойно поглядывал на дверь, как будто опасаясь еще чьего-то прихода.

Кузнец с грустным удивлением смотрел на лицо господина Гарди, изменившееся от горя.

Несколько секунд длилось общее молчание. Агриколь, конечно, и Не подозревал о нравственном и умственном упадке своего хозяина, к возвышенному уму и доброму сердцу которого он так привык.

Отец д'Эгриньи первый прервал молчание, обратившись к своему пансионеру и многозначительно подчеркивая каждое слово:

— Я понимаю, как тяжело для вас присутствие этого человека после вашего решительного отказа принять его сегодня… Остается надеяться, что из почтения… или по крайней мере из благодарности к вам… этот месье (и он жестом указал на кузнеца) положит своим немедленным уходом конец такому невыносимому и уже слишком затянувшемуся положению.

Агриколь, ничего не отвечая отцу д'Эгриньи, повернулся к нему спиной и сказал господину Гарди, которого он уже некоторое время с глубоким волнением рассматривал, причем глаза его были полны слез:

— Ах, месье! Как я рад видеть вас, хотя у вас еще очень больной вид!.. Но, несмотря на это, теперь сердце мое успокоилось… Как счастливы были бы товарищи, будь они на моем месте!.. Если бы вы знали, сколько мне поручено вам передать от них… Ведь для того, чтобы любить вас и почитать… у нас у всех… только одно сердце и одна душа!

Отец д'Эгриньи взглянул на господина Гарди, как бы желая ему сказать: «Видите… я ведь вам это предсказывал?» Затем он нетерпеливо обратился к Агриколю, приближаясь к нему:

— Я ведь вам сказал, что ваше присутствие здесь неуместно.

Но Агриколь, по-прежнему не отвечая и не оборачиваясь к иезуиту, заговорил с господином Гарди.

— Сударь! Будьте добры… скажите этому человеку, чтобы он ушел… Мой отец и я хорошо его знаем… и это ему известно!

Затем, повернувшись к иезуиту и с гневным презрением окинув его взглядом, он прибавил:

— Если вы желаете услышать, что я скажу господину Гарди о вас, то приходите попозже, а теперь я должен говорить со своим хозяином о вещах, которые вас не касаются. Мне нужно также передать ему письмо от мадемуазель де Кардовилль… Она ведь тоже вас знает… к своему несчастью!

Иезуит оставался бесстрастным и отвечал:

— Позвольте вам заметить, что вы, кажется, перепутали роли: я у себя и имею честь принимать господина Гарди в своем доме. И я здесь имею право и власть тотчас же удалить вас и…

— Отец мой, прошу вас, — почтительно сказал господин Гарди, — извините Агриколя. Привязанность ко мне завлекла его слишком далеко. Но раз уж он здесь и ему нужно мне что-то передать, то прошу вас позволить мне с ним поговорить.

— Вам… позволить, дорогой сын? — с хорошо разыгранным изумлением спросил аббат. — Зачем же спрашивать моего позволения? Разве вы не вправе поступать, как вам угодно? Разве я сейчас сам не уговаривал вас принять этого человека, несмотря на ваш решительный отказ?

— Ваша правда, отец мой.

После этого иезуиту, чтобы не испортить дела, оставалось только отступить. Он пожал руку господину Гарди и выразительно прибавил:

— До свидания, сын мой… не забудьте нашего разговора… и того, что я вам предсказывал!

— До скорого свидания… не беспокойтесь… не забуду! — грустно прибавил господин Гарди.

Преподобный отец покинул комнату.

Агриколь в страшном замешательстве спрашивал себя: неужели это бывший хозяин называет аббата д'Эгриньи отцом, да еще так почтительно и смиренно? Но, вглядываясь в угасшее лицо господина Гарди, он заметил выражение усталости и апатии, и это испугало его и огорчило. Стараясь скрыть свое печальное смущение, он обратился к господину Гарди:

— Наконец-то, сударь… вы к нам возвратитесь… мы снова увидим вас в нашей среде… Ваше возвращение осчастливит многих… и успокоит их тревоги… Да, мы еще сильнее будем любить вас, после того как одно время боялись, что навсегда вас потеряли.

— Славный, хороший мальчик! — с меланхолически-доброй улыбкой отвечал господин Гарди, протягивая руку Агриколю. — Я ни минуты не сомневался ни в вас, ни в ваших товарищах. Ваша благодарность всегда с избытком вознаграждала меня за то добро, которое я делал.

— И которое будете делать… Ведь вы…

Господин Гарди прервал Агриколя и сказал:

— Послушайте, друг мой, прежде чем начать этот разговор, я должен поговорить с вами вполне откровенно, чтобы ни вы, ни ваши товарищи не возымели надежд, которые никогда не могут исполниться… Я решил окончить свою жизнь если не в монастыре, то в глубоком уединении. Я слишком устал… да, друг мой… устал!