С большим трудом, преодолевая встречный ветер, пробираюсь на аэродром. Ветер очень сильный, но ровный. Иду медленно, наконец, добираюсь до штаба эскадрильи. В общей комнате стоял начальник школы в о чем-то разговаривал с моим инструктором. Я доложил:
- Прибыл по вашему приказанию.
Он внимательно посмотрел на меня и, как-то растягивая слова, очень тихо произнес:
- Вы сейчас полетите. Задание получите от командира эскадрильи. Я ему все сказал. Самолет готов, у ангара.
Вот тебе раз! Я опешил. Куда! лететь в такую погоду? А начальник смотрел на меня как-то особенно пытливо. Спохватившись, я спрятал чувство охватившей меня растерянности, повторил приказ и вышел из комнаты.
«Ну и «рашпиль», придумал трюк», - раздраженно думал я, надевая летное обмундирование.
У ангара стоял самолет. Мотор работал. Самолет сдерживали шесть человек: по-двое у крыльев и хвоста. Сильные порывы ветра обрушивались на машину, словно стремясь ее опрокинуть. Я подошел к кабине, где сидел командир эскадрильи. Разговаривать было невозможно. Вой ветра заглушал голос. Я почти вплотную приблизил лицо к командиру, он, стараясь быть спокойным, передал задание. Мне предписывалось подняться, [41] набрать соответствующую высоту и проделать целую серию фигур, петель, переворотов через крыло, штопор…
Я спрашивал себя: волнуешься? - И отвечал: да. - Сильно? - Порядком. - А все-таки полетишь? - Полечу. - И все будет хорошо? - Обязательно! Этот безмолвный разговор продолжался тысячную долю секунды. Самолет уже на линии взлета, стоит против ветра. Я сразу же дал полный газ. Пробежав всего несколько метров, машина оторвалась от земли и стала набирать высоту.
В воздухе я почувствовал себя на месте. В том, что полет пройдет удачно, я уже не сомневался. Довольно быстро я проделал все, что было положено. Сильно болтало. После 10 минут полета я обливался потом. Руки крепко сжимали ручку управления. На фигурах приходилось управлять двумя руками - силы одной руки нехватало.
Беспокоила только посадка в такую дьявольскую погоду. Я очень близко зашел к границе аэродрома, надеясь, что сильный ветер будет сдерживать машину при планировании. Посадочное «Т» непривычно маячило у самого крыла. По ту и другую сторону посадочной полосы стояли шеренги красноармейцев.
Я выровнял машину, и не успела она коснуться земли, как с обеих сторон ее подхватили крепкие руки красноармейцев. Десятки людей сдерживали самолет, не давая ему опрокинуться. Рулить в такой ветер нельзя. Самолет надо катить в ангар руками. Я выключил мотор и вылез из кабины.
- Вот теперь вы настоящий летчик, - наклонившись над моим ухом, прокричал начальник школы.
На следующий день с дипломом об окончании школы в кармане я выезжал в свою часть. [42]
Над Беловежской пущей
Осенью 1927 года мне довелось участвовать в одном из очень больших перелетов того времени. Предстояло лететь за пределы Советского Союза. Наш двухместный самолет советской конструкции и производства с довольно мощным мотором был красиво отделан и, так сказать, вылощен с ног до головы.
Время осеннее, погоды не было. Мы тщетно следили за ней, придирчиво выбирали благоприятный промежуток, но все-таки под конец нарвалась на очень плохие метеорологические условия, из-за которых дело едва не кончилось печально.
Самолет наш был загружен сверх всяких норм. Эта, по существу, маленькая машина имела запас горючего на 14 часов. Бензиновые баки были расставлены где только можно - и в крыльях, и за приборной доской, и под сиденьями, и в хвосте самолета. Очень сложным было устройство для перекачки бензина из этих многочисленных баков в главный бак. Оно состояло из 12 кранов, расположенных внизу, на правом борту у самого пола. Когда требовалось опорожнить тот или иной бак, следовало переключить краны, а опорожнив, очень точно выключить бак, запереть доступ бензина посредством этих же кранов. В остальном машина была оборудована замечательно, снабжена достаточным количеством приборов, особых карт, номограмм, вычислительной аппаратурой и т. п. Освещение самолета для полета ночью было превосходным и состояло из 14 электрических лампочек. Каждая лампочка имела свой выключатель. Словом, кабина самолета напоминала сложное техническое сооружение, обильно насыщенное самыми диковинными [43] по тому времени аппаратами, приборами, выключателями и переключателями.
Мы летели темной ночью. Самолет шел над Беловежской пущей. Погода начала портиться. Она становилась все хуже и хуже. Сплошная густая облачность давила нас книзу. Мы постепенно теряли высоту, с 2000 метров опустились до 650, но и здесь наползали темные огромные тучи. Они все чаще неожиданно появлялись впереди самолета, несколько ниже его. Дождь усилился, порывистый, шквалистый ветер бросал нас из стороны в сторону.
Кругом было черно. Горизонт не проглядывался совершенно. Трудно было отличить, где небо, где земля, все сливалось в черно-бурую массу.
Я старался как можно скорее освободить хвостовые баки. Маленьким насосиком уже перекачал бензин из самого заднего бака, тщательно закрыл краны и, низко пригнувшись, несколько раз с фонарем проверил, так ли все сделано, правильно ли закрыты краны. Сделав затем пометку в бортовом журнале, принялся перекачивать бак из-под своего сиденья. Мой партнер в это время управлял машиной. Занятый работой с горючим, я несколько раз ощущал какую-то неловкость, словно полет перестал быть нормальным, но увлеченный своим делом, не обратил на это внимания. Неловкость же выражалась в том, что меня довольно энергично тянуло куда-то назад. Я продолжал перекачивать бензин и не глядел по сторонам, а меня все сильнее и сильнее прижимало к задней стенке. Наконец, недоумевая, в чем дело, я высунулся из кабины и бросил взгляд вперед. То, что я увидел во мраке этой осенней ночи, заставило меня вскрикнуть. Наш самолет неимоверно высоко поднял нос и висел в воздухе почти вертикально. Это было самое критическое положение, какое вообще могло возникнуть. Было совершенно непонятно, как это случилось и как машина еще могла держаться в воздухе.
Желая привести самолет в нормальное положение, я быстро отдал ручку управления от себя. Поздно. Машина, потерявшая скорость, не послушалась, как-то нехотя свалилась на крыло и стремительно повалилась вниз.
Заходили приборы. Закрутился компас. Бешено росло показание скорости. Стрелка высотомера катастрофически падала. А кругом - осенняя ночь. [44]
Я сразу понял, что самолет перешел в штопор. С нагрузкой, какая была на самолете, он не выходил из-этой фигуры, и мы с неимоверной скоростью падали вниз, вращаясь вокруг своей продольной оси.
В голове мелькнуло: «Все кончено». С молниеносной быстротой я перекрыл все краны бензиновых баков. Обычно на это уходило много времени: смотришь, проверяешь, светишь фонарем, так ли это сделал. Впотьмах, на ощупь я буквально в одно мгновение закрыл все краны, словно прошелся пальцами по клавишам рояля. Другой рукой так же быстро выключил весь электрический свет.
Машина падала. За несколько страшных секунд в голове вихрем пронеслось множество мыслей. Образы пережитого промелькнули, как в калейдоскопе. В этом циклоне ощущений и воспоминаний разобраться было трудно, последовательности не было, но вся жизнь и даже самое отдаленное, забытое встало, как живое.
В последний момент я выглянул из кабины, но ничего нельзя было понять а этой сплошной черноте. Сильный удар. Я с головой спрятался в кабину. За первым ударом последовал второй, третий, а потом уже даже трудно было дать себе отчет в том, что происходит. Стоял сплошной гул, рев. Ломалось что-то огромное, лязгал металл, трещали деревья.
Можно было догадаться, что падаем в лес. Еще резкий, невероятно оглушительный удар и… внезапно стало тихо и еще темней.
Что было дальше? Откуда-то доносится голос товарища. Кажется, что он далеко, далеко от меня. Я слышу его хорошо, четко, но почему-то не могу отвечать. Сколько продолжалось это состояние - час или минуту - не знаю. И вдруг неожиданно, словно из быстро раскрытого окна, на меня обрушился громкий и звонкий голос моего партнера. Я пришел в себя.
