Я знаю твой секрет, сказал охотник. Ноги в гробу – это ноги манекена. А ты просто сворачиваешься клубком и дергаешь за леску, чтобы эти болванки двигались.

Она рассмеялась: значит, это твоя профессия – преследовать девушку по четырем городам, чтобы уличить ее в обмане?

Нет, ответил он, моя профессия – охота.

Так-так. Охота. А в свободное время чем занимаешься?

Думаю об охоте.

Девушка вновь рассмеялась.

Ничего смешного, сказал он.

Ты прав, улыбнулась она, у меня похожая привычка. Постоянно думаю о магии, даже во сне.

Он нервничал, изучал содержимое своей тарелки, с трудом находил слова. Ужин продолжался.

Но я хочу большего, вдруг сказала она, доедая второй кусок пирога. Голос ее стал тихим и серьезным. Магия живет у меня внутри. Я не хочу, чтобы Тони Веспуччи всю жизнь распиливал меня напополам.

Кто бы сомневался, сказал охотник.

Я знала, что ты поймешь.

Но следующей зимой иллюзион снова приехал в Грейт-Фоллз, и Веспуччи снова распиливал ее пополам в таком же фанерном гробу. А год спустя – еще раз. Оба раза охотник водил ее в закусочную «Биттеррут», где она съедала два куска пирога. Больше всего ему нравилось смотреть на нее за едой: как подрагивает при глотании горло, как аккуратно выскальзывает из ее губ ложечка, как падает на ухо прядь волос.

А потом ей исполнилось восемнадцать, и после традиционного пирога она согласилась поехать к нему в охотничий домик, за сорок миль от Грейт-Фоллз, вверх по реке Миссури, а оттуда на восток, в долину Смит-Ривер. С собой она взяла только дамскую сумочку из искусственной кожи. Пикап вилял из стороны в сторону, его заносило на нерасчищенных дорогах, а она, казалось, даже не брала в голову, что этот человек везет ее неведомо куда, что они вот-вот увязнут в снегу и она замерзнет насмерть в своей легкой курточке, наброшенной поверх сверкающего платья ассистентки фокусника. Изо рта валил пар. Температура воздуха опустилась до минус двадцати. Вскоре дороги заметет пурга, и до весны они станут непроходимыми.

На стенах его хижины висели шкуры и старые охотничьи ружья. Он открыл подпол, чтобы показать ей свои припасы на зиму: копченую форель, ощипанных фазанов и подвешенные на крюках оковалки мороженой оленины.

На двоих таких, как я, хватит, сказал он.

Она разглядывала книжную полку над камином. Монографию о повадках тетерева, подшивку журналов о нагорных птицах, толстый фолиант с одним лишь словом на корешке: «Медведь».

Ты не очень устала? Хочешь, кое-что покажу?

Он дал ей зимний комбинезон, пару кожаных снегоступов – и повел слушать гризли.

На снегоступах она держалась вполне уверенно, разве что слегка неуклюже. В нестерпимый мороз под ногами скрипел снег. Медведь каждую зиму обосновывался в дупле гигантского кедра, чью верхушку снесло ураганом. В звездном свете толстый трехпалый комель тянулся вверх из земли, как черная лапа какого-то жуткого посланца из мира иного.

Они опустились на колени. Над головой остриями ножей сверкали злые белые звезды.

Приложи ухо вот сюда, шепнул он.

Слова растворились в ледяном воздухе. Прильнув к исклеванному дятлом стволу, они слушали, глядя друг на друга. Через минуту она услышала… услышала нечто вроде протяжного, усталого вздоха. Это ее поразило. Прошла еще минута – и вздох повторился.

Хочешь – посмотрим, зашептал охотник, только осторожно. Он хоть и в спячке, но может проснуться даже от хруста сухой ветки.

Он принялся раскапывать снег. Девушка застыла с открытым ртом и во все глаза наблюдала за происходящим. Наклонившись, охотник откидывал снег себе за спину. Вырыв яму примерно метровой глубины, он докопался до толстой корки льда, закрывающей вход в дупло. Аккуратно отколол куски льда, отложил их в сторону. Отверстие было темным, как лаз в черный грот подземного мира. На нее дохнуло запахом медведя… запахом мокрой псины, запахом лесных грибов. Охотник разворошил охапку листьев. Под ней обнаружился черный мех.

На спине лежит, прошептал охотник, это его брюхо. А вот тут передние лапы. Он указал куда-то вверх.

Придерживаясь за его плечо, она опустилась на колени прямо в снег. У нее приоткрылся рот, широко распахнутые глаза не смели моргнуть. В небе таяла падающая звезда.

Хочу его потрогать. Среди молчания голых кедров голос ее прозвучал резкой, чужеродной нотой.

Тише ты, шикнул он, не кричи. И помотал головой: нельзя.

На одну секунду!

Нет! – прошипел он. Спятила, что ли?

Он стряхнул со своего плеча ее руку. Зубами она стянула варежку с другой руки и потянулась к зверю. Охотник хотел этому помешать, но потерял равновесие и упал, схватив лишь ее варежку. А теперь в ужасе смотрел, как она кладет ладони с широко расставленными пальцами на покрытую густой шерстью грудину медведя. А после, наклонившись, она вдруг прильнула губами к шкуре зверя. Шерсть щекотала ей лицо, она чувствовала, как подрагивают медвежьи ребра, как в легкие входит воздух, как бежит по венам кровь.

Хочешь знать, что ему снится? – спросила она. Ее голос эхом отозвался где-то в искореженных сучьях дерева. Охотник достал нож.

Ему снится лето. Ежевика, форель. Снится, как он чешет бока о речную гальку.

Когда они вернулись в хижину и охотник затопил камин, она сказала: вот бы залезть к нему в берлогу. Чтобы он обхватил меня лапами. А я бы притянула его к себе за уши и целовала в закрытые глаза.

Охотник смотрел, как огонь пожирает дрова. Три года он ждал этого момента. Три года мечтал о ней, глядя на огонь. Но почему-то реальность разошлась с ожиданием. Он ждал охоты, наподобие той, когда ты часами утопаешь в грязи с карабином в руках и высматриваешь голову сохатого, которая расчерчивает рогами небо. А после выстрела все стадо с шумным вздохом уносится вниз по склону. К неопределенности он не привык; другое дело, когда выстрелил, подобрал дичь – и будь доволен. Но в этот раз все обернулось иначе. Он не мог принимать никаких решений: той пули, которую можно выпустить, а можно оставить в стволе, у него не было. Пуля затерялась где-то в прошлом, когда он был на три года моложе и стоял у окна христианской церкви, прижатый к стеклу ветром или какой-то еще более могущественной силой.

Оставайся со мной, шепнул он ей и огню. На зимовку.

Брюс Мейплз все гонял соломинкой лед.

Я, кстати, декан спортивного факультета.

Да, вы упоминали.

Серьезно? Из головы вылетело. В свое время легкоатлетов тренировал. Барьеристов.

Барьеристов, задумчиво повторил охотник.

Так точно!

Охотник внимательно смотрел на собеседника. Что он здесь забыл, этот Брюс Мейплз? Какие причуды или страхи двигали им и всеми этими людьми в строгих костюмах и черных платьях? Почетный президент О’Брайен скелетом замер в углу; подходившие каждые несколько минут гости пожимали ему обе руки.

Вам, думаю, известно, обратился охотник к Мейплзу, что волки – заправские барьеристы. Иногда их преследователь доходит до того места, где следы исчезают. Просто испаряются. Как будто вся стая взобралась на дерево – и с глаз долой. А след обнаруживается метрах в десяти-двенадцати от места исчезновения. Раньше считалось, что это нечистая сила: летучие волки. На самом-то деле они не летают, а всего лишь прыгают. Совершают один грамотный, согласованный прыжок.

Брюс обводил глазами зал. Надо же, сказал он, впервые слышу.

И она осталась. Когда они впервые занялись любовью, она так кричала, что на крыше завыли койоты. Он скатился с нее весь в поту. Койоты до утра кашляли и хихикали, как заигравшиеся в саду дети, а его всю ночь мучили кошмары.

Тебе снилось три сна, и во всех ты был волком, сказала она. Ты осатанел от голода и бежал в лунном свете.

С чего она взяла? Он сам ничего такого не помнил. Вероятно, разговаривал во сне.

Температура в декабре не поднималась выше минус пятнадцати. Река замерзла, такого прежде не наблюдал даже он. В Рождественский сочельник он доехал до самой Хелены, чтобы купить Мэри фигурные коньки. А рождественским утром, укутавшись в меха, они вдвоем пошли на реку кататься. Она уцепилась за него сзади, и они заскользили сквозь голубой рассвет. Белая полоса реки растворялась где-то впереди. На ветке ухал филин и круглыми глазами смотрел в их сторону.