Как врач, я был поражён. Как радикально – оказывается – даже рисунок, может мгновенно изменить физиологию человека! А тут чисто поздеевское многоцветие его разящих тонов!..
Не удивительно, что тогда в Красноярске был культ этих фантастических поздеевских красок – многие местные художники были просто больны ими. Я тоже, было время, погонялся за Поздеевым, но только одного, очень узкого периода – его перехода от соцреализма к идолу Пикассо – в начале 60-х. Я видел 2–3 его работы из этого периода и буквально заболел ими – я искал их везде, но… Безуспешно!..
Позднее, когда «большим художникам» – построили в центре, почти рядом со мной, ещё и дом со студиями, я часто бывал там, заходя иногда и к нему – этой уменьшенной копии, его любимого Пикассо. Его портрет – уже потом – написал мне Ванька Данилов, где гениальный художник был выписан этаким светящимся «ёжиком в тумане»…
Злоупотребляя его добротой, я не раз переворачивал всю его мастерскую, вплоть до залежей старых холстов на антресолях, но так ничего, никогда там, себе и не нашёл!..
«Володя! – увещевал он меня снизу своим писклявым старушечьим голосом, пока я хозяйничал в клубах пыли на его антресолях – давай я тебе, лучше, что-нибудь, подпишу!» Что было абсолютно бесполезно – я никогда не повесил бы картину, которая мне не нравится, будь то, хоть сам Дали…
Да, этого просто и нельзя делать!.. А уж, тем более, вешать дома Поздеева!
Хотя у одного моего знакомого он и висит…
Именно в таком порядке – спорт, литература, музыка и живопись – все эти наши семейные увлечения и будут всегда со мною. Позднее, к ним добавятся лишь лес, горы и море. Но тайной моей страстью был фарфор – у нас в буфете было несколько красивых вещиц из него, которыми нас одаривали наши московские тётки, и я часто любовался ими. Мне и сейчас кажется, что только фарфор и обладает, какой-то, очень тёплой, чисто человеческой, магией…
Общение со сверстниками происходило на задних планах – я слушал взрослые застолья и песни, участвовал в их рыбалках и охотах, их приколах и розыгрышах, часами слушая застольные споры, чтение стихов и поэм, многие из которых, отец знал наизусть ещё со времён самодеятельного театра, в котором, случалось, играл. Старшие ещё помнили, как они выли на весь зал, когда нашего папу убивали у Лавренёва в его «Разломе»…
Я тоже пытался читать взрослые книги, газеты и журналы. Тем более, что наш дом был «клубом в клубе»: кроме друзей родителей, к нам постоянно заходили друзья и одноклассники брата, мои, подруги и кавалеры двух наших невест. Всех их сначала кормили, стараясь потом каждого занять и развлечь – главную радость нам доставляла радость других. Так мы и жили – настежь открытым домом, полном задора, веселья и гостей…
Естественно, что не только мои сверстники, а и учителя, не знали многого из того, о чём разговаривали тогда у нас, даже дети. Иногда я ловил себя на том, что за день получаю впечатлений, быть может, больше, чем другие за год. Я ещё не ходил в школу, а уже знал песни Лещенко, Козина, Вертинского и Утёсова – их приносили откуда-то со стороны, как потом и рок-н-роллы «на-костях» и буги-вуги. Не умел читать, но отличал Маковского от Брюллова, а Репина от Куинджи…
«Венецианского купца» и «Отелло» я прочёл в первом классе – смеха ради, мне их подсунули старшие.
А некоторые поэмы Пушкина и стихи Лермонтова, так и вообще, помнил с детства – отец читал их особенно часто – последний был его любимый поэт. Меня и тянуло к взрослым и их жизни, или наоборот, к более маленьким, а сверстники с их наивными суждениями и дурацкими речами, только раздражали. Мы были детьми разных миров и я, как мог, терпел их за отсутствием лучшего. Отсутствием настоящего друга…
Но, к описываемому мною времени, громадная семья наша, переживала трагедию – она распалась и перестала существовать. Сёстры и брат разъехались на учёбу по разным городам и я остался один. Мы оставили большую квартиру в столичном сибирском городе и переехали в глушь, полную дикарей – нашего отца выбрали там мэром. И теперь, в этом краю домов без горячей воды, мне предстояло искать себе собратьев по разуму. В городке, где домашних телефонов и было-то, всего с 20 номеров. И наш был за № 7. В этой неожиданной ссылке, осталось лишь то немногое, что ещё, как-то, скрашивало нам жизнь – охоты, рыбалки, поездки в гости и за город, спортивные секции, работа в садах и огородах. И книги, книги, книги… Оставалось только надеяться и ждать…
Мама ходила с красными глазами, втихомолку рыдая в каждом углу и её не радовали даже её цветы, большой дом с постройками, папины подарки, его энтузиазм и планы. Бабушка казалась одинокой и всеми покинутой. Да и остальные тоже переживали эту разлуку – даже шофёр Степан Трофимыч. Разлуку, мгновенно уничтожившую нашу семью. Не сильно грустил, как мне кажется, только отец – мама принадлежала ему одному, теперь уже полностью…
Мы почти не собирались вместе, разве что наездами, да и то изредка, и тогда вновь всё оживало и бурлило вокруг, заряжаясь фонтанирующей энергией молодости…
Собирались большие корзины с едой, и мы отправлялись на моторных лодках на наш покос – большой, абсолютно ровный луг, вверх по реке, или ехали на озёра, или шли на пляжи и купальни у дома. Да мало ли что. Но всё это было летом, а осенью дом вновь замолкал и в саду, цветниках и во дворах наметало огромные сугробы. Река замерзала, лес отдалялся и чернел. Зимой оставались только библиотеки, коньки да лыжи, кино, иногда театр, да литературные вечера в гостиной, у большой и круглой, голландской печи.
И не с кем было поделиться даже и мыслями. Это всегда плохо, но хуже вдвойне, когда не можешь поделиться самым сокровенным потому, что не с кем…
Так, что мне ничего не оставалось, как дружить со взрослыми друзьями моих родителей. Особенно, я выделял среди всех, Бекезиных – эта была невероятно интеллигентная, приятная во всех отношениях, почти светская чета, красивых внешне и внутренне, очень милых людей. В своей жизни я видел немало супружеских пар, но никогда не встречал той незаметной, но всегда присутствующей предупредительности, с какой всегда ухаживали, друг за другом, эти, сорокалетние уже, люди.
Глядя на них, вы понимали, что означает слово «такт». Мне они всегда казались счастливыми. Они прожили долгую жизнь – и до самой старости от них всегда исходил тихий свет их взаимной любви. Правда, однажды, мама, как-то, вскользь, заметила, что хозяйка не совсем равнодушна и к нашему папе, но наш папа стоил того…
Кроме всего прочего, у меня были свои причины восторгаться обоими. Во-первых, Иван Палыч, которого папа называл просто, Иваном, был директор ближайшего и самого большого в городе, универмага. И я часто бывал там, покупая игрушки или патроны к своим, пока ещё, игрушечным пистолетам, и иногда заходил в гости и к нему. Больше всего, в его магазине, мне нравился отдел тканей – там была такая приятная прозрачная дама из стекла, двигая которую, можно было наряжать красотку, в любую ткань. Также, там имелось и несколько автоматов, напоминавших особенно дорогое моему сердцу место: Москву, «Детский Мир»…
Почти всегда, Иван Палыч уделял мне внимание, угощая в кабинете чаем с печеньем и лимоном. С ним я был наиболее дружен – мы часто ездили вместе с ним на наши охоты и рыбалки, так, что отношения меж нами были почти приятельские.
Почти, на равных, хотя иногда он и отказывался участвовать в моих совсем уж отчаянных, предприятиях. А вот жена его – Антонина Ивановна, была, мало того, что собою чудо, как хороша, так всегда ещё и бывала – а со мной особенно – очень нежной и ласковой. И я её очень любил. Пожалуй, что, где-то, быть может, что даже и больше, чем маму…
Я и сейчас молюсь за всех них и уверен, что только ласка больше всего и развивает каждого человека. Особенно, его интеллект. Больше того, именно это качество и чувствуют лучше всего, в мужчине, и все остальные женщины. И именно по потребности в ней, и тянутся, и сходятся друг с другом, потом, уже и все люди…
