— Хотим-хотим! — И в этот раз мой вопль оказался в единственном числе.

— Кто не хочет — насильно не держим. Может покинуть честную компанию! — Маруська стрельнула бедовым глазом в Рина, но тот не отреагировал, сосредоточенно передвигая вилкой по тарелке последний оставшийся груздь.

В тот раз мы с братом уснули далеко за полночь. После увлекательных россказней Маруськи нас погнали в постель, но подружки еще долго то пели, то громко вспоминали связанные с Ванькой смешные истории, и заснуть мы, естественно, не могли. Помимо доносившихся снизу звуков мне мешало уснуть радостное возбуждение, вызванное словами Рина. Перед тем как нырнуть под одеяло, он бросил:

— Завтра будет кое-что интересное.

— Что? Что?!

Но уточнять он не стал.

Наутро я первым делом напомнила брату о его интригующем обещании.

— Потерпи. Вот баба-тетя заснет после обеда…

Время тянулось страшно медленно. Наконец, после сытной еды в виде сырников со сметаной, заслышав скрип пружинной кровати и почти сразу за тем негромкое похрапывание, мы с Рином выскользнули из дома. Пришлось надеть резиновые сапоги и плащи с капюшонами, поскольку дождь и не думал ослабевать.

— Мы куда?

Рин решительно шагал в направлении края деревни.

— …Не в лес, я надеюсь?

— В лес тоже. Но не сейчас, — непонятно ответил он.

Мы дошли до избушки на самой окраине. Сразу за забором из прутьев начинался сосновый бор. Дверь в избу была подперта бревном, которое Рин отодвинул.

— Ты что?! Придет хозяин и подумает, что мы зашли воровать!

— Хозяин не придет. Входи, — он открыл дверь и пропустил меня в сени.

Избушка была гораздо меньше бабы-таниной: только сени и комната, половину которой занимала печь с пучками сушеных травок и грибов на ниточках. В углу висела старая икона, окруженная бумажными цветами.

— Откуда ты знаешь, что не придет? Он даже дверь не закрыл на замок. Вот-вот явится!

— С того света? — усмехнулся брат. — Хозяин умер три дня назад. Вчера хоронили.

— Ты что?! — Я не на шутку перепугалась. — Умер? Тогда зачем мы к нему пришли? Это Ванька, да?..

— Ванька, кто же еще. Не к нему, успокойся. И не воровать. Воровать тут, кроме горшков и старого ватника, нечего. — Он стянул плащ и присел на лавку. — Раздевайся и усаживайся.

Мне очень не хотелось усаживаться в доме недавно умершего, но ослушаться брата не посмела. Рин достал из кармана маленькую баночку с молоком, нашел на столе грязноватое блюдце и, наполнив его, опустил на пол рядом с печкой.

— Ты это для кошки? Хозяин умер, и некому ее накормить, бедную! — догадалась я.

— Для мышки. Тебе понравилось то, о чем рассказывала вчера подружка бабы-тети?

— Конечно. Еще бы!

— А хотела бы ты познакомиться с этим народцем?

— Как?

— Не как, а с кем. С домовым, к примеру. С лешим, с кикиморой. Как — это уже моя забота. Проще всего начать с домового, — он кивнул на угол за печкой. — Сейчас он прячется там. Приглядывается к нам, боится.

— Так это ему молоко! А если его там нету?

— А где ж ему еще быть? — пожал плечами Рин. — В доме бабы-тети домовой вряд ли живет. Там телевизор, радио, очень шумно. А главное — она не верит во все это. Она и в Бога-то не верит. А этот народец обитает только у тех, кто знает, что они есть, что они — не сказки.

— А откуда ты знаешь, что Ванька верил?

— Предполагаю. Но сейчас ты лучше помолчи.

Я закрыла рот и постаралась дышать как можно неслышней.

— Не бойся, — тихо сказал Рин, глядя в угол за печкой. Глаза его посветлели и заискрились. — Нас не надо бояться… Мы друзья…

Сначала ничего не происходило. Затем послышался шорох, и из-за печки за вылезло странное существо. Зверек-старичок: ростом не больше меня, сгорбленный, весь заросший шерстью, больше похожей на клочья свалявшейся пыли или паутины, чем на звериную шкуру. Он стрельнул в нас желтоватыми, слезящимися от старости глазами (вместо ресниц тоже была шерсть, темнее и длиннее остальной), поднял с пола блюдце и принялся пить молоко — не лакать, как собака или енот, а именно пить, держа блюдце за донышко лохматыми пальцами.

Допив все до капли, домовой скользнул обратно за печь.

— Ты куда? — разочарованно пискнула я. — Не уходи, поболтай с нами!..

— Боится, — объяснил Рин. — Можно попробовать его приручить, но это долго.

Мое следующее утро началось с того, что я выклянчила у бабы Тани разрешение выходить за пределы двора. Она долго упиралась, но вряд ли искренне: думаю, ей до зеленых чертиков надоела моя унылая физиономия и слезные просьбы развлечь.

— Только вместе с братом, и за околицу — ни-ни! — строго велела она. — И чтоб обедать приходила! И до сумерек — чтоб дома, как штык.

Это было счастье! Больше не требовалось ждать ее послеобеденного сна, не нужно было таиться. Я быстренько налила в баночку молока, в другую плеснула густой желтой сметаны, натянула плащ и была неприятно удивлена, когда Рин заявил, что не пойдет навещать домовушку. Ему, видите ли, это неинтересно.

— Так и быть, выйду с тобой из дома, чтоб баба-тетя думала, что мы вместе. Но в избушку пойдешь одна! У меня найдутся дела поважнее.

Вторым разочарованием была реакция Фили. Мне очень хотелось познакомить дожку со старенькой нечистью, подружить их, но Филя не только не слез с моего плеча, когда из-за печки выполз и припал к угощению тайный житель избушки, но затрясся и заполз за пазуху. Он покинул убежище лишь по дороге домой. Устроился под капюшоном, вцепился лапками с коготками в край уха и звонко зацокал. И в голоске чудился упрек.

Когда я поведала об этом Рину, он ничуть не удивился.

— Все правильно. Они очень разные, их не нужно сводить вместе. Сильно разные, понимаешь? Ну, как если бы один был из дерева, а другой из пластмассы.

— Из пластмассы мой Филя? — уточнила я, обидевшись за друга.

— Это я фигурально. Запомни: Филю больше таскать с собой не надо. Я запрещаю! Дома с ним играй, сколько хочешь, а за калитку не выноси.

— Почему-у?..

— Потому. Он очень нежный и чувствительный — психику ему поломаешь.

Домовушку я стала навещать каждое утро — благо козьего молока в доме хватало. Жаль только, приручался он медленно. На второй день, перед тем как скрыться в своей щели, выдал скрипучим голоском: «Спасибо, Машенька!» Я сообщила, что зовут меня Ирой, но в следующий визит услышала ту же «Машеньку». Еще он пробурчал — так тихо, что еле разобрала, — что неплохо было бы к молоку добавить кашку или вареных яиц. Мои просьбы рассказать что-нибудь о себе, своем прошлом, своих сородичах — оставались без ответа. Возможно, у таких стареньких и ветхих плохо ворочается язык. Да и с памятью могли быть проблемы.

На третий день Рин встретил меня, когда я возвращалась от домовушки, и потащил в лес. Завел в ельник, такой густой, что слой иголок под нижними ветвями был сухим — дождинки на него не попадали. Усадил в это подобие шатра, а сам вышел на открытое место, откинул с головы капюшон и звонко позвал:

— Дяденька Леший, хозяин лесной, выйди-покажись!

И Леший показался. Он был такой огромный — ростом с ель, что я сжалась в своем укрытии, стараясь слиться с иголками и стать незаметной. А Рин ничуть не испугался. Говоря по правде, кроме величины, в Лешем не было ничего зловещего: ни длинных клыков и когтей, ни красных горящих глаз. Глаза были зеленые, круглые, без бровей и ресниц. Седая борода с прозеленью, напоминавшая древесный мох, спускалась до колен. Из нее выглядывали маленькие птички и пугливые мышки. На Лешем был старинный кафтан и кроссовки, надетые неправильно: левая на правую ступню и наоборот, отчего носы смешно смотрели в разные стороны. Лесной хозяин оглядел Рина с головы до ног, почесал бороду и хмыкнул насмешливо. И исчез в струях дождя.

— Он самый главный в лесу, — объяснил брат, протиснувшись в мое укрытие. — Потому и важничает.