— Джовине, что ко мне привел ты, не затем ли прислан Иваном ко мне, чтобы поберег его я у себя, как он бережет моих братьев?

— Нет, государь, — почтительно поклонясь Гирею, ответил Никитин, — смею остановить твое высокое внимание на этом юноше. Государь выбрал его, как своего самого присного, для посольства к тебе, а я только второй посол. Но речь вести мне велено как бывалому в твоей державе и известному тебе. Это — князь Василий Данилович Холмский, сын могучего полководца государя Ивана Васильевича и доброй его сродницы, воспитательницы птенцов государского гнезда его.

Гирей благосклонно взглянул на Холмского. Вася поклонился ниже пояса.

— Добро, добро!.. Пусть учится посольскому делу. Прок будет. Роза родится из терния… Подойди, друг!

Никитин перевел Васе слова ханские, и юноша, приблизившись, встал на колено. Гирей положил ему на плечи обе руки свои и велел подать парчовый халат — в подарок. Раздавая дары, Гирей шутливо повторил пословицу: «Видя тебя с пустыми руками, слуга говорит: спит эфенди! А дашь, так скажет: эфенди, удостой войти!» — намекая на малость привезенных из Москвы ему подарков.

— У вас есть также пословица, государь, — отшучивался Никитин. — «Голого не оберут и тысячи конных», а дороги к твоему благополучию не из безопасных. И дружба истинная, прибежище мира, выказывается на помощи в нужде. Дары — вежливость!

— Сказал, что умника прислал ко мне Иван-брат, — весело отозвался Гирей на эти слова разумного старца. Бархатная шуба и павлинье опахало вручено было тут же Никитину, который, откланиваясь и благодаря за ласку, просил Гирея позволить предстать к Нур-Салтан-царице, как повелевал государь Иван Васильевич. Менгли-Гирей соизволил. Встал и велел проводить в гарем послов московских, сам за ними туда последовав, медленно двигаясь на больных ногах своих.

Переход был недалек. Спустились за цветником в коридорчик, и через несколько шагов чауш исчез куда-то, а невидимая рука отворила узенькую дверь, сквозь которую блеснуло солнце.

— Войдите! — сурово и хрипло промолвил черный кызляр-ага в белой чалме. — Только… осторожнее.

Послы поспешили нагнуться и пролезть в низкую дверцу, против которой у окошка сидела на подушках величавая татарка в красном шелковом бешмете. В стороне, на низких нарах, на подушках у поднятой драпировки, сидело несколько красавиц, молодых еще, но значительно раздобревших. Они, будто не замечая вошедших, продолжали болтать друг с другом, но величавая ханша посмотрела в ту сторону с неудовольствием, и болтуньи смолкли, принявшись с любопытством озирать вошедших.

Величавая госпожа была Нур-Салтан. Она уже не молода, но при значительной полноте тела успела сохранить много приятности во всей фигуре своей. Сидела она поджав ноги и вязала из золотых нитей и желтого шелка на длинных спицах сетку для любимого аргамака Менгли-Гиреева. Большого смущения ханша не показала, когда к ней приблизились послы и Никитин в двух словах объяснил ей цель представления. При имени сына улыбка непритворного удовольствия осветила энергические черты гордой повелительницы гарема.

— Брат Иван знал, чем потешить Нур-Салтан! Поблагодари его за милости к нам, почтенный шейх, — отозвалась она величественно Никитину. — Сын мой будет кунаком надежным белому царю Ивану, скажи ему от меня. Только пусть он не дает его в обиду своим воеводам.

— Будь благонадежна, ханум, государь, возвысив, сумеет поддержать достоинство царя казанского.

— А лучше бы было, когда Казань была бы сама по себе, а Москва сама по себе. Ночь велика до утра, Аллах знает, что осветит заря! — кротко, но значительно ответил вошедший Гирей, сделав приметный знак неудовольствия, найдя одалиск без чадр, не спрятанными, а смотрящими на москвитян.

Нур-Салтан, предупреждая грозу, сама ответила ему за них.

— Не должно делать тайны из скоропроходящего, говорят мудрые. Поэтому не гневайся, Менгли, что на твои жемчужины поглазеет старость и девство. Шейх, — указав на Никитина, — передал нам такую радость, от которой не только девушки, и я могла одуреть. А когда имам забывается, мечеть теряет к нему почтение. Так и со мной сделалось. Этот же оглан, — продолжала она, гладя по щеке князя Василия, — так молод, что к нему без обиды можно применить изречение: «Мед — одно, а цена ему — другое дело»!

Гирей неискренне рассмеялся и сел, дав знак присесть подле себя и послам. За спинами их тотчас неприметно упала шерстяная завеса, скрыв за собою группы гаремных затворщиц, кроме Нур-Салтан, остававшейся на своем месте, за работою. Вышли и прислужники.

Никитин, не видя посторонних, тотчас заговорил хану, что с ними едет брат супруги великого князя, скрываясь с женою от турок в Кафе, и желает, по обстоятельствам, чтобы его прибытие не огласилось. Затем чтобы в Венгрию ехать ему с послами же, когда Гирей их отпустит.

— Где же он… брат жены Ивановой?

— При обозе нашем в Кафе, доносил я, прибежище мира!

Гирей ударил в ладоши, и его кызляр-ага, исполнявший должность гофмейстера, предстал смущенный пред лицо хана.

— Чтобы обоз посольский со всеми людьми их переправить сегодня же ночью сюда бережно. Слышишь? Бережно!

— Будет перевезен со всею осторожностью.

— Никого из посольских людей ни о чем не доспрашивать, при турках особенно! — прибавил Гирей значительно и медленно. — Ступай!

— А вы, послы, конечно, погостите у нас… Ужо я заготовлю грамоту Ивану.

— И я подарок пошлю, — прибавила Нур-Салтан. — Скажи, добрый человек, — обратилась она к Никитину, — что было бы всего приятнее получить от нас твоему государю?

— Л ал красный твой получить было бы ему любо, — ответил не задумавшись Никитин, — хотя он и не просит его, да и ты не отдашь?

— Пошлю — вот тебе рука моя. Порадовал он меня на старости, и я ему подарю свой самоцветный камень.

Гирей нахмурился было, но, взглянув на Васю, на лице которого мгновенно выразилось неудовольствие на Никитина, как он думал, сделавшего бестактность, сам засмеялся. Положил свою руку на плечо молодому князю и сказал благосклонно:

— По матери скучно? Не тоскуй — жену дам… Развеселит! Все горе твое как рукой снимет, ходи на базар… На базаре у нас невольницы бывают такие, что пальчики оближешь. Выбирай любую — твоя! Я ответчик.

Вася улыбнулся как-то принужденно на такое ханское милостивое предложение.

— Ну, видишь, какая отгадчица я! — промолвила Нур-Салтан, досказав глазами, что она разумеет под своею разгадкою Васи.

Гирей еще больше развеселился и, подталкивая в бок Никитина, повторял:

— Веди его, веди, старик, на базар. Я тебе говорю! У него разбегутся глаза… разбегутся… увидишь! — И сам смеялся, на этот раз искренне, своей выдумке.

Тут внесли круглые подносы со сластями да фруктами и поставили их на пол перед усаженными послами. Хан сам опустил руку на поднос. Взял горсть фисташек и, приведя, по обыкновению своему, пословицу: «Еда прежде, речи после!» — принялся их раскусывать. Тут подали кальян Менгли-Гирею, и он склонился на подушку.

Никитин дал знак Васе: они поднялись и откланялись хану с ханшей.

Вот вышли они из коридорчика, и пристав-татарин пошел впереди них из дворца ханского направо.

— Куда же? — говорит ему Никитин, знавший, что послам отводится обыкновенно помещение в дворцовом флигеле, насупротив входа в гарем. — Ведь сюда надо?

— Да мы и придем сюда. А прежде хан велел вас сводить базар посмотреть. — И сам засмеялся глупо-нахально, подмигивая на Васю.

Идти было недалеко. И весь Эски-Крым меньше московской Бронной либо одной из Мясницких слобод. Опять по переулку, пыльному и узкому, вышли на развал — грязный пустырь, где толкается всякий люд, в том числе и крещеные, и казаки попадались, но больше, конечно, халатников-татар, да видны и жиды в малахаях. Жиды, по обыкновению сидят, высматривая робко из своих крошечных лавочек покупателей хлама. А татары здесь слонялись без дела или сидели на корточках перед живым товаром.

Тут происходил торг людьми, со сценами, дававшими полное понятие о зверстве и дикости татарской орды. У какой-то полуразрушенной стены, не совсем высокой, на пространстве нескольких сотен квадратных аршин размещены были сотни жертв разбойничьих набегов крымцев на соседние страны: Польшу, Молдавию, Русь нашу. Под войлочными навесами, на дранках, на рогожках, кое-чем прикрытые или почти не прикрытые ничем, сидели, стояли и лежали люди обоего пола и всяких возрастов, которых продавали как домашних животных.