— Эко диво! Уж не полки ли идут Крым воевать: для ратной силы мало, для разъезда много. Видно, посольство…
Тут Ефрем не ошибся. Передовой струг подошел к заливу. На нем было немало ратных людей: пристав коломенский, рязанский, тиун великокняжеский, проводники и татарин.
— Девичий яр! — закричал проводник…
— Девичий яр, — пробежало по всем судам. Весла на передовом струге поднялись и, неподвижные, чернели будто зубья…
— Причаливай! — раздалось далече, повторилось на всех судах, и передовой струг повернул в залив.
— Чтоб им добра не было, — проворчал Марко. — Даром пропала ноченька, рыбу распугают, зверь разбежится, да еще прислуживай боярским слугам да самим боярам товаром изволь кланяться…
— Эх, Марко, Марко, — перебил с усмешкой Ефрем Сокольничий, — опять забыл, что теперь не вольный промысел; будь брат великокняжеский, будь первый боярин, воевода ли московский, перышка не возьмет без росписи. Да гляди, Марко, кажется, тут и тиун елецкий…
Ефрем опять-таки не ошибся. С передового струга сошли все путники, поднялась суматоха: кто выбирал место для вечерней трапезы, кто для корма лошадям; одни собирали сухой валежник, другие несли шатры, те для них вбивали колья. С необычною быстротою на высоких шестах в разных местах зажглись смоляные светочи и висячие плошки; пустынный яр превратился в живую, открытую и великолепную храмину. Весь берег залива был покрыт людьми, с плотов свели лошадей, их было всего шесть. Прочих запродали в Коломне, но купцы должны были следовать за покупкою до урочища Гур-Михайлова, где на заблаговременно приготовленные струги село посольство, походная дружина, и нагрузили обоз на широкие плоскодонные барки и плоты. Тут уже не было раздельных обозов, только один посольский; даже присутствие в посольстве греков сохранялось в великой тайне; посольство вступало в степи, которые, как мы видели, только числились под державой Иоанна, а далее тянулись враждебные страны. Когда в Девичьем яру раскинули палатку, устлали коврами, с главного посольского струга по красивому мостку с перильцем сошли послы. Царские промысловые люди разместились вдоль дороги, по которой должны были проходить послы. Марко стоял возле Ефрема и беспрестанно ворчал.
— Это кто? — спросил Марко, увидав послов.
— Вестимо кто, московские большие бояре, люди сановные; видишь, один стар порядком, да и другой не молод.
— А это кто?
— Ну, это, видно, посольские сыновья; тот, что повыше — молодец собой, да и другой-то словно красная девушка…
— А эти кто?
— Посольский причет! Знатное посольство. Много народу, да и дружина с ними, значит, за важным делом…
Ефрем замолк, потому что причет остановился не доводя до шатра, к ним подошли тиун и пристава.
— Господа дворяне! — сказал тиун. — Доложите послам великим, что приставам отселе ехать обратно указано, так я их на мой струг возьму…
— Возьми их себе, — сказал Холмский, выходя из шатра. — А вот им за труды по золотому, а тебе, тиуну, ползолотого, а другую половину раздай гребцам твоим. Спасибо, добрые люди! Вы бы с нашими людьми поужинали, и тогда в путь.
— Милости твоей княжей благодарствуем!
— Слышь, Марко, этот княжий сын… — шепнул Ефрем.
— Да мы на струге путем-дорогой закусим, назад-то на веслах не везде пойдешь, а бечевой долго, так отпусти, милостивец…
— Ну, с Богом!..
В это время Клим Борзой, десятник, который доставил в Москву мистра Леона, подошел к князю и сказал тихо:
— Князь Василий Данилыч! Надо слово на ушко тебе молвить…
— Ну, что там?
— Вели и проводника-татарина убрать назад в Елец…
— А что?
— Много знать хочет, все допытывается. Наши не проболтаются, своего князя и господина не выдадут. Рязанскую походную дружину, коли твоя княжая милость изволил заметить, я на трех стругах особняком держу; мои боярские дети на трех стругах очередуются, и до них тайна не дойдет, а татарин то и дело на причалах шныряет да выспрашивает. Греки со страху промолчат, да за чаркой проболтаются. А что до языка, так рязанские проводники по-татарски знают. Мы одного татарином оденем, он и будет ханские ярлыки показывать. А татарва — трусы, когда много ратных людей, только кланяются, не допрашивают. Я сам по-татарски горазд, велишь, я сам за татарина стану.
— Это будет, любезный Клим, лучше, а те, пожалуй, еще ярлыки ханские растеряют. Только гляди, татарин ярлыков не отдаст.
— Мое дело; только ты шепни тиуну, что я, государь, все с твоей воли делаю. Проклятый нехристь уже и то речь заводил, что у одного посла под охабнем юбка…
— Ого! Так задело, Климушка! Тиун!
Князь что-то шепнул тиуну, и тот с приставами откланялся и пошел к стругу. Князь не спускал глаз с Клима, который, сказав несколько слов своим детям, отвел татарина в сторону… Разговор их продолжался недолго, как вдруг татарин завопил: «Отдай! Не шали ханским добром!» Не тут-то было; Клим бежал к стругу, куда тиун, пристава и прислуга уже поместились. Клим остановился у доски, перекинутой с лодки на берег; татарин протянул уже к нему руки, но в это самое мгновение боярские дети схватили его сзади, спутали веревкой ноги и руки и перекинули в тиунскую лодку…
— Отчаливай! — крикнул Клим Борзой. — Три дня его не развязывать, а по четвертому пустите! А за что, про то дано будет знать воеводе! С Богом!
И Клим уперся в струг обеими руками и сдвинул его в воду. Татарин кричал что было силы, но бечевая потянула, песня гребцов грянула и долго еще слышалась в пустыне…
На крик татарина из шатра выскочил тот, другой, юноша, которого Ефрем назвал посольским сыном.
— Что случилось? — спросил юноша.
— Борис! — отвечал сухо Холмский, взяв юношу за руку. — Ты не исполняешь отцовского завета! Ступай в шатер, там твое место!..
— Видно, что старший! — заметил Ефрем, когда Вася увел Борю. — Так и распоряжается! Как его зовут, господа милостивцы?
— Холмский! — отвечал сухо Кулешин.
— Слыхал, батюшка, про такой город, да сказывали, что там давно князей нет. Новгородская вотчина…
— Теперь опять есть…
— Так, батюшка милостивец, так! А другой-то, видно, меньшой братец…
— Меньшой!
— Так, батюшка, так, а который же из стариков отец?
— Оба!
— Так, батюшка, так, только я в толк не возьму…
— Один одному отец, а другой другому…
— Вот что, так и братцы-то неродные…
— Двоюродные!
— Слава тебе Господи! Теперь все понятно. Милости твоей кланяюсь. Научил и наставил!
Ефрем еще долго расспрашивал Кулешина, тот тешился ответами. Между тем поспел ужин; дворян позвали в палатку. К утру откушали, а некоторые и отдохнули; солнце еще не поднялось, а все уже было готово к отъезду. Клим Борзой, переодетый татарином, распоряжался весьма ловко и расторопно; он тронулся на передовом струге, за ним один струг с дружиной, потом посольский под скромным полотняным шатром. Несмотря на свою обширность, тут помещалось только четыре спутника: Андрей Палеолог, покойно спавший на ковре, Никитин, также дремавший, Вася и Боря… Вы, конечно, догадались уже, кто этот Боря. Не только на этом струге, но и на других между посольской челядью не стало женщин, все перерядились по совету Анны Васильевны, великой княгини рязанской, в мужское платье, для всех приготовлено было и легкое или, лучше сказать, поддельное вооружение, но, по наказу княгини, женщинам вооружаться до Вороны не было никакой надобности, ибо уже более трех лет выше этой реки не показывались Муртозины разъезды. Зоя была в красивом охабне, поверх которого надевала дорогую шубу, дар Иоанна, весьма пригодный в конце августа и притом во время путешествия по реке. На голове Зои красовалась дорогая кунья шапка. И в этом наряде Зоя была прекрасна, еще прекраснее, потому что, скрывая пол пред дружиной и гребцами, она могла, должна была беспрерывно быть вместе с своим любимым братцем. В несколько дней все привыкли называть ее князем Борисом Васильевичем, только Андрей да Вася, по условию, называли ее Борей… Ей и на струге было особенное помещение, отделенное коврами, но она почти постоянно сидела возле Васи и… таково влияние привычки, ему было не скучно. Правда, дума тяжкая, дума черная налетала саранчой на его душу, но Боря умел быстро разгонять братнину тоску.
