— И я то же говорю, государь же ему для молитвы и помощника прислал, честного инока с Чудова…
— Что ты говоришь?
— Правду. Князь Семен посылал за ним, чтобы после того, как будет у государя, приходил к князю на пир; посланец пришел да и говорит, что государь сам у него был…
— У Курицына?!
— Да! Прислал к нему врача в черной рясе и никого не велел к больному пускать…
— Господи! Неужели этот щенок еще кому ни есть проболтался…
— Холмский?
— А ты почем знаешь?
— Как не знать, государь родитель! Уж не выпить ли нам пива бархатного али меду заветного…
Старик не дал заметить, что он понял намек.
— Почему же и не выпить? — сказал он ласково. — Василиса, добрая ты слуга Василиса, у самых дверей стоишь; чуть позову — слышишь. Подай медку вологодского да чарочки… Да, сынок, видно, ты был на проводах у Холмского, с греками пировал.
— Нет, уж этим не кори!
— А где же ты про Холмского сведал?..
— Про то мне знать…
— Да и мне знать было бы не лишнее…
— Так и так все знаешь, да про себя держишь…
— Вот что! Как, сынок, и не держать про себя, что знаешь; и вас тому я учил, да не доучил; не вижу у вас открытого сердца к себе, отцу вашему, зато со всякой дрянью братаетесь.
— Не кори!..
— Не укор, а правда! Не твой ли сыновний долг, что узнал, услышал, ко мне принести; ведомо тебе, что я государев главный тайник, так подобало бы за отца стоять.
— А отцу подобало бы и нас в тайну принять, а то мы тебе чужих дальше. Не услышь я про Курицына да про водосвятие, и на ум бы не пришло, что и у тебя в хоромах нигде икон нет…
— Врешь, есть… Видишь сам…
— Да это мы с Василисой сегодня развешали.
— С Василисой! Кстати и она. А что, Василиса, снилось тебе в чулане?
— Страшный сон, государь боярин! Не испужайся!
— Рассказывай, рассказывай!
— Мне снилось, что тебя, боярин, чернецы постригали…
— Что же тут страшного? Бабий разум снов пугается. Ты, видно, со страха с Косым иконы навесила, не опросясь, а того не знаешь, что я их снял по обету, по тайному обету. Что дивно, так дивно. Обету моему срок вчера изошел; я и забыл за делами, а вы будто про обет мой знали. Чудно, право! Ну, сынок, теперь мы медку отведали, хочу тебя испытать и на первый раз поручить тайну. Поглядим, как ты с языком своим сладишь. Василиса, подай вчерашнее писание, вот те ключ. Хочу прочесть тебе…
— Про Холмского?
— А ты почем знаешь? Воротись, Василиса, не надо! Гей! Кто там еще есть в переходах?..
— Мы, — просунув голову в дверь гридни, пропищал татарчонок.
— Позови Луку!..
Настало молчание. И Косой, и хозяйка угадывали развязку, но ни тот ни другая не смели разинуть рта. Вошел Лука и, низко поклонясь иконам, поклонился и боярам.
— Лука! — сказал гневно боярин. — Ты нем и потому умен, а эта баба сорока, так не давай ей болтать; в огородницы!.. Пошла!
Лука замахал руками и, схватив Василису, потащил в переходы. Василиса только и успела сказать: «Молодой барин, берегись старого, не то и тебя постригут!..»
— Полно, сорока ли она? — сказал Косой, встав с места, приметно взволнованный. — Уж не вещая ли ворона?.. Прости, государь родитель, знаю твой норов: ты сказал, слова своего не воротишь, но она искренно была привязана к нашему дому…
— А кто ее просил об этой привязанности? Полно, Косой, уж не ко мне же она так больно привязалась. Видно, соскучилась меня до вечерни ждать; ну да это дело конченное, мы его в подвал отослали, пусть себе гниет, и для справки не надо.
— Смотри, родитель, чтобы твоя несправедливость пагубой не откликнулась… Сам говоришь, время горькое. Вот за Курицына уже принялись, пойдут выше! Теперь Иван не то, что прежде, родных братцев не жалеет, так тебя, двоюродного, не помилует. Сам ты помог Ивану окрепнуть; теперь с ним никто бороться не выйдет. Знаю, что у тебя сильна рука в царевиче, но тебе ли не знать, что Иван-младый — на одре смерти. Софья и греки, может быть, еще сегодня подымут голову.
— Слушай, сынок! Я гляжу и за тобой, и за Ваней в оба. На Мынинду плоха надежда, но из тебя может выйти прок, одно тебя губит — язык.
— Язык мой — враг мой, твоя правда, но я положил на него печать тайны, и чтобы тебе доказать, до какой степени умею языком моим владеть, скажу тебе тайну, которой ты не знаешь, да и никто не знает. Скажу потому, что делу тому и ты повинен, не то никогда бы не сказал.
— Ну, раскрывайся!
— А что за то?
— Да если тайна твоя того стоит, возьму тебя в советчики.
— Ну, так слушай, государь родитель. Поднялась опала на кабалу.
— Ну, — встав с места, сказал боярин…
— Только не отнекивайся понапрасну. Я той же веры, что и ты. Я знал твою тайну, а ты моей — нет.
— Ты прав, мы оба христиане, были и будем…
— Пока обстоятельства не переменятся, пока то нужно будет, а теперь мы христиане, теперь мы сами будем преследовать жидовский содом, не правда ли?..
Патрикеев молчал, опустив голову, сын продолжал:
— По счастию, немногие знают о твоем расколе. Князь Семен, да Курицын, да я…
— Откуда же ты узнал?..
— От тебя, сегодня, в этой гридне; ты обличил себя.
— Так, так! Но кто же тебя просветил?
— Князь Семен; других учеников у него нет и не будет.
— Кто поручится?..
— Я! Но не в том сила. Надо освободить Курицына. Еще тайна, но она необходима. Видя, что ты, хотя и отец, о значении при дворе нашем никакого попечения не имеешь, я вступил в союз с Курицыным; мне обещано было первое крымское великое посольство; ты знаешь, кто у меня выхватил его из-под носа…
— Щенок, клеврет Софьин…
— Этот щенок опаснее всех греческих псов. Надо его.
— Твоя правда, надо.
— Царевич умрет, тогда наследник престолу Дмитрий, правительницей Елена, советчики — ты с детьми и сродниками твоими… Но, государь родитель, хочешь ли, еще удружу тебе тайной.
Старик кивнул головой.
— Чем вы все держитесь в милостях у Алены Степановны? Ненавистью к грекам. Не удастся вам угодить ей единожды, и та же ненависть обратится противу вас…
— Твоя правда. Я думал об этом.
— И не додумал. Молодой вдовой останется царевна, кто будет утешать ее? Уж не комнатные ли ваши дворяне, с кем гордая волошанка и разговаривать не станет? Уж не Максимов ли?..
— Безумец! Он позволил себе надеяться… слепец, Иоанна забыл!
— И довершит пагубу всех аленовцев. Поставь к ней меня, а Максимова удали хитро, чтобы не подать повода к догадкам. Можно бы его бросить на костер, что строят для жидовства, но страшно; страстный, он, пожалуй, захочет спасти себя исповедью креннею…
— Сын мой! Да, ты сын мой! Ты станешь выше отца! Я не ошибся в тебе! Ты умел покорить разуму язык свой, и путь нам теперь тверд и надежен… Знаешь, Василий, ты исполнил меня неиспытанной радостью. Боюсь немецких вин, но в такой день!.. Гей, Василиса!
— Василиса? Ты и забыл, что пожаловал ее в огородницы за то, что она оказала тебе две услуги: спасла тебя от подозрений и сблизила с сыном. И ты, государь родитель, палатный хитрец знаменитый, а того не размыслил, что и на огород в твою подмосковную могут пробраться греческие лазутчики; она может быть важной свидетельницей противу тебя, в твоих же хоромах она будет полезной слугой противу тайного гада. Мой толк — вороти Василису, скажи, что хотел пугнуть за самоуправство.
— И за то, что тайное писание тебе показала…
— Нет, в этом она неповинна…
— Врешь, сынок.
— Клянусь Сионом.
— Если так, гей, кто там? Видно, все побежали к ней на проводы.
Боярин вышел в переходы и, к удивлению, заметил на дворе необыкновенную тревогу… Отодвинув окно, он не хотел спросить о причине сумятицы, а старался прислушаться к толкам челяди.
— Я те говорил, — сказал один из слуг, — что она ведьма…
— Полно, бог с тобой! Такая добрая, набожная.
— Как же она у Луки из рук ускользнула, а ведь у Луки лапы не свой брат, медведя сваливал.
