— Легко статься может: от такого чудовища всего жди. Вот почему совесть меня мучит, что мы смолчали. Он теперь лечит царевича, по теремам без опаса ходит Я уезжаю. Кто присмотрит за этим гадом?..
— Ты едешь? Куда?
— Государь посылает меня в Крым вторым послом, и завтра же.
— И завтра же! Значит, государь догадался…
— О чем, Митя, ради бога, о чем?
— О сердце твоем: что оно больно полно царевной Еленой…
— Ну так что ж? Разве грех?..
— Не грех, а болезнь… Послали полечиться… Вчера у мистра Леона был Поппель, помнишь? Я не успел тебе пересказать, о чем они толковали. Поппель сватает Елену за императорского сына или за кого другого важного человека, так тут уже своих женихов не нужно…
Вася остановился. Он глядел то на Ласкира, то на Никитина, но так странно, что обоим стало неловко. Есть минуты поистине решительные, когда наш образ мыслей вдруг изменяет направление; чувства, быстрым потоком бежавшие своим путем к неопределенной цели, как будто встретили скалу, ударились и потекли совершенно в другую сторону; что ощущало сердце в неопределенном образе, то высказалось и определилось; иногда в эту минуту одно чувство, пылавшее в сердце, как будто вспыхивает, выгорает дотла и заменяется другим, часто совершенно противоположным.
Нередко в эти минуты легкомысленный становится благоразумным, мудрый теряет рассудок, негодяй степенится, добродетельный превращается в злодея. Эти минуты застигают человека в раннем возрасте и нередко создают то, что по-ученому зовут характером. Что сталось с Васей, увидим; только он совершенно изменился в лице, побледнел, губы дрожали, взгляд искренний, веселый отуманился оттенком подозрительности. Он преобразился.
— Что с тобою, князь? — спросил заботливо Никитин.
— Ничего. Ночь не спал; расклеился, устал… Но вот, слава богу, мы уже у берега…
В академическом саду было много гостей, в том числе и мистр Леон. Андрей важничал: он был занят Зоей, но друг его Рало объявил гостям, что он окончит грамоту к турецкому султану и тогда примет поздравление своих доброжелателей. Послы царские были тотчас же допущены к Палеологу. Вася не узнал аудитории, в которой еще вчера слушал греческую мудрость Мефодия. Эта комната, или, лучше сказать, беседка, была перегорожена богатой тканью. Скамейки ученические и столы были покрыты ларцами, мешками, поставами сукон и кусками материй; слуги Рало то и дело приносили с пепелища новые; Палеолог стоял у окна, обняв Зою, и не спускал глаз с носильщиков; когда послы вошли в академию, Палеолог сказал жене:
— Зоюшка, присмотри же за своим добром и восхваляй благоразумие покойника, а мы поспешим принять послов нашего брата Иоанна. Ба, ба, оба знакомые! А один к тому же — наш спаситель…
— Боже мой! — вскрикнула Зоя. — Холмский? Князь, извини, мы тебя принимаем по-походному…
— Извини, Зоюшка! — перебил Андрей. — Не изволь отходить от окна ни на шаг и глаз не спускай с подвалов. Не то расхитят добро твое. Вот, князь, что значит благоразумная предусмотрительность. Меотаки построил дом деревянный, а подвалы каменные и с такими сводами, что их и огнем не прошибло; а всю свою казну, товары и вина спрятал под те своды, так что пожар взял только то, что нам с Зоей не нужно уже: деревянную избу, а нам на Москве и каменных хором не надо: мы едем отсюда, как только брат Иоанн отпустит…
— Государь твоему отъезду перечить не хочет, — сказал князь.
— Я так и знал, а денег не дает…
— Нет, он прислал поздравить тебя и супругу…
— Много благодарны.
— Ларец с казной…
— Рублей десять…
— Три тысячи гривен.
— Великий Иоанн, истинно великий, я утверждаю за ним это титло.
— Лисью шубу тебе, кунью твоей супруге…
— Спасибо. Верю его мудрости, ибо только мудрый летом памятует о зиме.
— Лунскую однорядку с лаловыми пуговками.
— Великолепный Иоанн, он понимает, Палеологу нельзя ходить в веницейской хламиде или в охабне.
— Высокой супруге твоей яхонтовое ожерелье.
— Да из чего он женитьбе моей так обрадовался? Не перед добром так расщедрился…
— Сукна и шелковые ткани, парчи.
— Этого добра и своего довольно, да все же спасибо; можно перевести на деньгу — на Москве охотники найдутся.
— Бочку вина старого.
— Выпью один за его здоровье! Этого добра таскать с собою не стану. Я изумлен его щедростью, но все не могу понять, чему он так обрадовался? Видно, назло Софье; мне все равно, дары я принимаю с великою благодарностью и еду жить к королю Матвею…
— И для того посылает тебе шесть походных коней с полным прибором…
— В переводе это значит любезный Андрей, можешь хоть сейчас убираться. Что же ты, Зоя, опять тут? Положим, что остальной товар, что в подвалах, не важен, что эти подарки в десять крат ценнее тех товаров; за подарки спасибо, но зачем же и тем добром брезгать? Да и как знать: вдруг из разного хлама ларец с казною может вынырнуть.
— Я хотела сказать, что после сегодняшней страшной ночи мы не можем из Москвы так скоро выехать… Надо сшить то, другое…
— Вздор! Можем! Можем! Лишь бы монета была: за пять денег в час одна игла три сорочки сошьет. Монета-волшебница… Зоюшка, ради бога, не отходи от окна… Ну, послы великие, первые на свете послы: чем же мне вас принять и угостить?..
— Спасибо, ничего не надо! Мы спешим к Успению, крест целовать на государеву службу, и завтра же в путь…
— Ты едешь? — вскрикнула Зоя и, опомнясь, отвернулась лицом к окошку… Палеолог был слишком доволен, чтобы обратить особенное внимание на это восклицание; он сделал князю тот же вопрос.
— В Крым послами едем, — отвечал Вася.
— Ах, черт возьми, какой знатный случай: при посольстве всегда есть ратные люди, а так один поедешь — страха наберешься. В Литве вольница — по дорогам шалят; немцы и так на меня злы — тем путем также опасно. А вы как поедете?
— Мы поедем сухопутьем до Украины, то есть до Дона, а там на судах, водою до самого Крыма…
— Ах ты Господи, досадно упустить такой важный случай. Да нельзя ли вам обождать дня три-четыре?
— Завтра, чуть свет указано.
— Мы собраться не успеем…
— Отчего не успеем? — перебила Зоя, подбежав к Андрею.
— Да ведь ты же говорила, что надо шить то, другое.
— Да ведь ты же сказал, что можно купить готовое…
— То-то же и есть!
— Уж я берусь за это; все будет: и прислугу найду, и подводы найму…
— А когда же я успею товары продать, не стану же я таскать их с собою?
— Ах, Господи! — подхватила Зоя. — Товары можно спрятать у Ласкира; боярин честностью своею знаменитый, он продаст их не спеша с барышом большим, а деньги перешлет с посольством каким. К Матвею что год — послы ездят…
— А? Какова? Право, мужской разум!.. Все уладила, устроила: богатырь — не жена… Одно меня беспокоит: когда же я успею бочку старого вина выпить?..
— Послушай, Андрей, ведь надо же тебе с твоими греками проститься; теперь еще рано, до вечерни я все исправлю: повозки и у соседа есть продажные, мне помогут; уложу все, а последний пир на наши деньги может Рало сделать.
— Палатный разум! Истинно ты в десять раз умнее Патрикеева!
— Но что же теперь мне делать…
— Тебе? Ты ступай простись с царем и сестрою и приходи к Ласкиру, при мне оставь Рало и еще кого-нибудь, для посылок…
— Позволь, Андрей Фомич, — сказал Никитин, весьма довольный тем, что Палеолог решается ехать, — нам, послам, дадут и царские повозки, и царских лошадей, так мои мне не нужны; да и всех людей моих я к тебе пришлю, они с товаром разумеют обходиться и укладку знают, а мой товар я также отдал на сохранение знакомцу; так если ты с ними сойдешься, они люди вольные, купеческие, могут тебя проводить до самого короля Матвея; там ты их наградишь и отпустишь, а они хорошего чешского, и ляшского, да угрского товара искупят и с послами или с купеческим обозом на Москву воротятся.
— Само небо за нас, Зоя! Все идет как в сказке. Допустят ли только теперь к Иоанну?..
