Государь написал несколько слов и позвал Мамона.
— Пошли с надежным человеком указ и эту грамоту к митрополиту, да глади, чтобы тот, кого пошлешь, грамоты не умел разбирать; да не мешкая ни мига!.. По пути пошли ко мне Юрьича и Курицына… Прости, владыко! Не оставь меня твоими молитвами. Теперь ступай прямо к Зосиме; указ будет там прежде, а грамоту прочтете вместе. Испытую взором и словом совесть Зосимы; мне удавалось тем путем обличать искуснейших лицемеров. Благослови!..
Не успел Нифонт оставить рабочей палаты, как туда же взошли Курицын и несколько мгновений спустя Патрикеев.
— Садись, Юрьич, — сказал государь, и первый боярин, поклонясь низко, сел на кресло по левую руку, Курицын стоял за его креслом. — Казанские дела отвлекли нас от других дел, и теперь работы понабралось довольно. Федька, ты как был у короля Матвея, про римского императора, сыновей его и сродников ничего не разведал?..
— Я не считал того для твоего царского величества пригодным.
— Как же ты, Федька, не расчел того, что Польша стоит между нами и немцами; союз наш с римским императором стеснил бы моего соседа Казимира; с полудня — король Матвей, господарь Стефан да Менгли-Гирей, и нам бы выгоднее и удобнее было двигаться по Литовскому полю. Союз письменный, эта храмина из бренных и тленных грамот, — временная подмога; государственный муж теми союзами управляет, что веслами: сломается одно — другое возьмет. Сколько на белом свете было письменных союзов — вспомни, а скажи, который из них был исполнен?.. Есть союзы прочнейшие, и я для того хочу послать человека надежного, чтобы разведал и разузнал под рукою, что может нам быть выгодно. Дочери у меня подрастают. Выдать их замуж за кого из русских наших князей — значило бы поднять лежачих, которых повалить так много нам стоило. Я послал бы тебя, Федька, да ты мне здесь нужен… Есть ли у тебя на примете человек надежный?..
— Все слуги твоего царского величества надежны, но та беда, что чужеземных языков не разумеют…
— Важное препятствие! На толмачей трудно полагаться. Я указал тебе набрать способных юношей и учить их…
— Государь великий, Иван Васильевич, я исполнил свято по твоему указу; двенадцать юношей прибраны и на посольском дворе у меня живут; учатся они исправно у Мефодия в школе греческому языку, а итальянскому да немецкому… ходят с Греческой слободы серебряный мастер Лузо да пушкарь Майзер — хорошо учат; польскому и татарскому сам наставляю, а свейского учителя еще не приискал…
— Достань непременно. Свейское царство что туча, чреватая многими событиями для Москвы и Руси. Стен Стур плохой у них хозяин, он не разочтет, что для них полезнее бы было дружить с нами. Вижу его неразумие и готовлюсь. Я говорил князю Ивану Юрьичу, да и тебе, кажется, что не мешало бы послать кого сметливого в Копенгагу под таким образом, как у нас Поппель проживает: пусть, не будучи послом, посольское дело правит. Стен Стуровы замыслы теперь уже для меня не загадка. Лучше нам предупредить их быстрым походом в Гамскую землю, а датскому королю сказать, что мы то в угодность ему чиним, противу врагов его воюем. Теперь тому время. Посылай кого завтра же, только прежде покажи мне посланца…
— Не благоизволит ли твое царское величество отправить туда мистра Леона?
— Этого нельзя! Этот мне нужен и для сына, и для Поппеля…
— Поппелю, — отозвался Патрикеев, — я плохо верю. Что за посол, у которого двое слуг?..
— И двенадцать больших поместий в разных имперских странах. Он в личине странника, зачем ему посольский хвост. Ты, свояк, ничему не веришь; впрочем, я тебя за это и жалую… Я вам скажу, зачем здесь Поппель, вы оба должны знать — ваше то прямое дело; Поппель у нас сватом; меряет, придется ли Елена моя невестой жениху, но жениха, как вижу, не показал; твое дело, Курицын, подсмотреть того жениха: если римский король Максим — чета впору и польза не мнимая… Знаю я нравы западные, там женщины владеют правами, равными с мужчинами; по-человечески — оно и справедливо; на Москве того круто указать нельзя — соблазну будет много; пусть исподволь, если нужно. Изменять отцовских обычаев, безвредных, не хочу и не люблю. Показать открыто Поппелю дочь нельзя, а без того, знаю, жених будет опасаться женитьбы! И тем паче, что Москва для них из-за Польши едва видна; считали нас татарами, а теперь все еще признают нас их данниками, или, как называют по-своему, вассалами. Знаю, что если бы римский король увидал Леночку, то дело бы пошло скоро, но этому быть нельзя; пишут итальянские художники лики женщин, а мне самому такой привезли с Софьи Фоминишны, и лик тот много меня успокоил; к тому же Леночка — дитя; пусть художник при мне и для меня снимет ее образ, вот так разве…
Государь замолчал и задумался.
— Федька, — сказал он наконец, — Поппеля на Москве продержать переговорами, обещать ему, что я допущу его к руке и трапезе, а к императору послать через Датскую землю Юрья Трахонита: он два посольства зараз справит, и казны меньше надо…
— Боюсь, государь… — отозвался Патрикеев.
— Того я и ждал от свояка. Ну, в чем же твой страх?
— Боюсь я греков…
— Не думал я, что и ты, старик, походишь на мою невестку, что сама себе пугалища изобретает. Вы мои верные, старые слуги. Я к вам привык, но если бы я усмотрел в вас крамолу хитрую, то, смотря по вине, лишил бы милости или казнил.
Оба сановника вздрогнули.
— Мы служим тебе попросту, — сказал Патрикеев. — Мы русские, дорогá нам земля Русская и ее славный владыка, а грекам что? Им нужно серебро наше…
— И справедливо, потому что теперь у них своего нет…
— И не русское — всякое, лишь бы чужое, кто больше даст… А ты, государь великий, не возьми во гнев мое слово…
— Ты хочешь сказать, что я скуп; неправда, свояк, — не расточитель, не больше; где надо — дам лишнее, где можно — даю скудно; вот и теперь другу моему Менгли-Гирею пошлю три шубы: меха любит, а таких у него нет, и деньгами один корабельник — у него денег своих много: а из скудного дара хан заключит, что казна моя в нужде, и доброе сердце его дружелюбно затоскует… Я ему посылаю дар великий и дружбе нашей пристойный: посылаю целое царство Болгарское, ведь Мегмет-Аминь ему пасынок…
— Вот, государь, — заметил Патрикеев, — теперь, кажется, можно бы исполнить желание Менгли-Гирея: с дарами этими послать Нордоулата, брата ханского…
— Князь Иван, протри глаза, ты близорук, как Менгли-Гирей. Ни Айдара, ни Нордоулата не отпущу с Москвы: добряки — плохие сердцеведы. Менгли-Гирей пишет мне, что уступит Нордоулату полцарства, — значит, добровольно изгонит себя из другой половины; Нордоулат имеет хорошие качества, но в дружбе неизвестен, а Менгли-Гирей уже испытан. Не позволю другу учинить неразумного дела. Что вредно ему — вредно и мне… Вы знаете оба, как я опасаюсь доброты крымского хана; я принужден читать все его письма, что пишет он к казанским и другим единоверцам… Что-то давно этих писем не было. Вот, свояк, ты говоришь, что я скуп. А зачем мне держать на большом жалованье шестерых ямских приставов на крымской границе?.. Хан думает, что я устроил эти ямы для его удобства, чтобы ему покойнее было с сродниками грамотами меняться, а того и не ведает, что все его грамоты большой круг через Москву делают, пока дойдут до своего места… Доброта Менгли-Гиреева много у меня времени отымает, а время мне дороже денег…
— А кому из бояр твое царское величество повелит с грамотами и дарами ехать? Не укажешь ли князю Василию Иванычу Косому?..
— Моему сыну?.. — с удивлением спросил Патрикеев.
— Когда весть печальная или неважная, — перебил Иоанн, — можно и нужно посылать великое посольство, чтобы блеском и степенью посла придать ничтожному делу значение, но с казанской победой можно послать простого гонца. Впрочем, на этот раз у меня есть особенные послы; ты, Федька, приготовь только сейчас грамоты, а имена я сам впишу, а какие дары — спроси у казначея, я ему дал уже роспись.
Курицын уже шел исполнить приказания, как государь воротил его.
