Было время, старик надевал соломенную шляпу, сквозь которую, как мох, пролезали его седые волосы, и приезжал на этот перекресток самых дальних дорог. Он встречал поезда. Потом перестал.

А вот сейчас опять стоит под колоколом и злится на себя. А стоит. Пусто на мокром перроне. Отражаясь в лужах, плывут мимо его ног вагоны. Уходит пассажирский.

— Дедушка! — вырывается звонкий девчачий голос из вагонного окна, и высунутая рука машет зажатым в пальцах конвертом. — Киньте в ящик, дедушка!

И старик остается на затихшем перроне с письмом в руке. Он оглядывается и не находит ящика. А потом петляет по улицам, под акациями, с которых сбило остатки листьев, под балконами, бросившими на асфальт тротуаров узкие сухие тени, и лезет, пыхтя, на пятый или шестой этаж нового дома, щурясь на номерные таблички дверей.

На стук его из-за двери выпрыгивает, как мячик, пухленькая девчурка в школьной форме, с бутербродом во рту, и сразу кричит:

— Игорь!

Игорь, длинный и сухой, как костыль, выходит в белой рубашке, невозмутимо толкнув дверь ногой и довязывая галстук на площадке.

— Вам письмо, — говорит Харлаша.

_— От кого? — спрашивает девчурка Игоря.

— Татка, дура, проездом. Не предупредила!

— А что это за почтальон такой странный? — слышит Харлаша, уже спускаясь.

— Наверно, пенсионер-общественник.

Внизу, на каменных ступеньках, сидят школьницы, похоже, ждут сверху подружку.

— А ну встаньте! — вдруг сердито топает на них ногой Харлаша. — Простудитесь!

— А мы на портфельчиках! — отвечает самая бойкая, и все они вскакивают, освобождая ему дорогу и выдергивая из-под юбчонок портфели, набитые книгами.

А у Харлаши от резкого жеста порвался пакет в руке, и оттуда посыпались, прыгая по ступенькам, гвозди, и девочки бегут за ними вдогонку. Он и сам не помнит, когда купил их. Для лодки.

Все, говорит он себе. Подлец ты, Витька! Не надо зарабатывать на еду, а случись что, колхозники не дадут пропасть. Может быть, поэтому и не пишет сын? Так забудет и он сына. Сын проживает, а он даже не знает, есть ли у него внуки. Вот сейчас сделает еще шаг, еще… То ли сердце сказало: я надорвалось, хватит… То ли отяжелели от налипшей на них грязи сапоги…

«Сейчас собью со столба свой ящик, — думает он, — и шмякну под топор».

Вместо этого он наклоняется к дороге на краю села, чтобы разглядеть, куда ведет впечатанный в грязь велосипедный след. На велосипедах до сих пор разъезжают почтальоны. След исчезает в мутном потоке воды, а дальше уж его нет, свернул.

А ты иди, тяни до последнего шага.

Нет у твоей калитки рубца велосипедной шины, и нечего тебе открывать ящика.

Но он вынимает сучок из петель и смотрит на пустое дно. Стоит, не двигаясь. Это он просто-напросто отдыхает, как отдыхают грачи на столбах и чайки на высоких кольях ставных неводов. И пока он стоит, в окнах его дома распускается пышный свет.

Харлаша высоко поднимает голову, не на окна, а к небу. Может, это закатное солнце коснулось стекол? Солнца сегодня не было. Семка? Поздно… Что за наваждение? Окна ровно и тепло светятся. И старик спешит через двор к дому, боясь обмануть самого себя и ни о чем поэтому не гадая.

Здравствуй, отец.

Он встает, гремя стулом, медленно, потому что ему затрудняет движения протез, и комната словно заполняется его большим телом, в непривычном, праздничном пиджаке и белой рубахе, с уголком располосованной тельняшки.

Это матрос.

Пиджаку на нем тесно, и рубахе тесно, и даже тельняшке тесно, полосы ее натянуты на груди, как струны, а глаза у него блестят по-детски и улыбка становится боязливой. Рядом с ним — Надя, бывшая Витькина невеста, тоже встала и замешалась, робко глядит на старика длинными своими глазищами, лезущими вкось и вверх, на виски, будто их турок какой рассек кривой саблей. На ней белое платье и бус рядов пятнадцать, вся в бусах, как в жемчужном щите, и хоть жемчугу всему этому три копейки цена, глаза ее робеют от неподдельного счастья.

— Это вы тут? — хрипит Харлаша, приглядевшись к ним.

— Тебя ждем, — помягче отвечает матрос. — Дотемна досиделись.

Старику кажется, что глаза блуждают, в них мелькают тени давних дней и тени двух фигур на дальней стене, но блуждают его потревоженные мысли, а глаза уставились на это запоздавшее счастье, на дуру Надьку, столько лет ждавшую непутевого жениха, и сквозь откровенную тоску пробивается неожиданная для самого старика смешинка. Она озорно выпрыгивает наружу и не прячется от людей, облегчая их маетную минуту.

Они скованы своей нечаянной парадностью и еще больше сбиты с толку совсем неподходящим к ней, к парадности, видом промокшего старика. А он смеется.

— Под венец или из-под венца?

И они вздыхают, освобождаясь от застенчивости, приличествующей минуте, и неловкости, потому что обоим не просто в этом доме.

— Под венец! — грешным голосом говорит Надя, громко говорит, для смелости, наверно, или от восторга. — Свадьбу играем завтра.

— Пришли тебя звать, — добавляет матрос, эдакая детина, что от голоса его гулко взбрякивают стекла в окне.

Старик выгребает из карманов плаща пачки махорки и складывает на столе.

— И куда это столько табачищу! — деловито укоряет Надя.

— С цигаркой я вдвоем, — лукаво подмигивает ей Харлаша, — а так один…

И вдруг закашливается от одного запаха махорки, которой он и впрямь накупил, будто бы на весь остаток жизни, и кашляет, сердясь на себя, долго и ворчливо, а на глазах его трясутся слезы, то ли от табака, то ли от смеха.

— Вот вам! — охает Надя. — Бросили бы вы курить-то!

— Скоро все брошу! — отмахивается от нее Харлаша, продолжая шутить по-стариковски, а матрос поддерживает его:

— Видал, какую контролершу себе беру? Дай совет, брать ли?

— Ты ее не ругай! — бормочет Харлаша. — Она мне как дочка.

Он стягивает с себя плащ и цепляет на крюк у двери, замечая под ним грязные сапожищи матроса и резиновые сапожки Нади. Пожалели выдраенный им с Семкой пол. И стоят у стола в чулках-носках. Он и сам зачем-то стаскивает сапоги и садится на табуретку. Забрал матрос Надьку!

Этого матроса Харлаша приметил на вокзале, когда еще ездил туда, к дальним поездам.

Раз с подножки вагона осторожно спустился инвалид, мордастый, грудастый, с чернющей запущенной бородой, и заскакал по платформе на костылях. Кто уж скажет, почему пошел за ним Харлаша до самого базара, где, как всегда, толклись хозяйки и продавцы сгребали деревянными лопаточками груды расползающихся мелких, как семечки, красных рачков на прилавках?

Инвалид сел у стены, часть которой с незапамятных пор была заложена шарами обезвреженных рогатых мин вместо камней, подогнул под себя целую ногу и закричал так, что жилы у него на шее вздулись торчком, как трубы:

Харлаша подошел вплотную и смотрел на него, ухмыляясь почти так, как сейчас. Матрос не выдержал, бросил петь.

— Чего смотришь, отец?

— Борода у тебя таежная! — покрутил головой Харлаша.

— Борода первый сорт! — заорал матрос.

И в самом деле, было чем гордиться: черная борода, белые зубы. Вот только ноги нет. Но Харлаша, не жалеючи, сказал и про это:

— А врешь-то зачем? «Без обех ног»!.. Одна нога при тебе.

— Одна — не две.

— Эх, а пахнет от тебя противно! — опять закрутил головой Харлаша.

— Ай не пьешь, отец? — кривляясь, удивился матрос.

— Почему же, — просто сказал Харлаша, садясь рядом. — Когда выпью, и от меня противно пахнет.