— Само собой, — ответил я с потрясающе, как мне казалось, беззаботным видом; по правде говоря, я был шокирован их циничной практичностью. — Я расскажу мистеру Скрайну такое, отчего у него глаза на лоб полезут.

Билли ткнул чубуком трубки в мою сторону.

— Тебе придется держать язык за зубами. Никаких историй своим голубым дружкам.

— Зачем так, Билли? — упрекнул я.

Он отвернулся с гримасой отвращения, словно собираясь сплюнуть.

Потом мы разъехались, отвезти меня домой поручили Броклбэнку. Им не сразу удалось от меня отделаться. Я был недоволен и тянул время. Все показалось мне скучным и разочаровывающим. В холле я остановился у пыльного фикуса и повернулся к Билли.

— Между прочим, — спросил я, — ради интереса: кто меня выдал?

Скрайн с Билли переглянулись. Скрайн улыбнулся, терпимо, простительно, словно любимому племяннику, который попросил лишний кусок лакомства.

— О, пожалуйста, доктор Маскелл, пусть это останется моим секретом, хорошо?

В вечернем воздухе терпко пахло скошенной травой. Шагавший впереди Броклбэнк, толстяк Родни, сладко зевнул, так что хрустнули челюсти. По пути он стал довольно разговорчивым; вообще-то никто не возражает чуточку больше узнать об измене, я имею в виду никто из тех, кто так или иначе причастен. Я видел, что ему не терпелось задать множество вопросов. Когда мы добрались до квартиры, я пригласил его подняться, чтобы взглянуть на моего Пуссена; я часто прибегал к этому приему и с большим успехом, чем можно было ожидать. Большинство из тех, кого я приглашал, не знали, или им было наплевать, о чем речь, и одному Богу известно, что они ожидали увидеть, когда я, подобно исполненному гордости импресарио, распахивал дверь кабинета и их глазам представало зрелище стилизованного испускания крови Сенеки. Французы, возможно, думали, что я приглашаю их отведать за ужином жареного цыпленка. Правда, Родни был в известной мере снобом и делал вид, будто что-то понимает в искусстве. Он осторожно нес свою массу, нерешительно ступая на цыпочках, словно это была не квартира, а фарфоровая лавка. Он и в спальне чем-то походил на быка — огромная спина и неожиданно узкие бедра. К сожалению, прыщавый.

Он ушел на рассвете, потихоньку выбравшись из постели, собрав одежду и, конечно, уронив с грохотом ботинок; я тактично притворился спящим. Импресарио, расскажет ли он кому-нибудь, что провел ночь со мной. Признается ли в нарушении секретности, как сказал бы Бой. Я уже скучал по Бою. Лежал с открытыми глазами, глядя, как светлеет в комнате, охваченный глубокой, не совсем объяснимой печалью. Потом встал, сменил простыни — не раз я заставал Патрика, при всем его хваленом отсутствии ревности, за тем, как он глазками-бусинками подозрительной домохозяйки рассматривает постельное белье, — спустился вниз, вывел машину, в то время большой старый «хиллман», который очень любил, и поехал через весь город к западу. Я не знал, куда еду: от недосыпания плохо соображал. Улицы залиты солнцем, местами изрезаны длинными острыми тенями. Чуть спустя показалось, что пошел дождь, невероятный при безоблачном небе. Включил дворники. Безрезультатно. Тут я понял, что плачу. Это было неожиданностью. Я остановил машину, достал платок и, понимая всю нелепость такой плаксивости, вытер лицо. Вскоре слезы утихли, и я какое-то время сидел, откинувшись на спинку сиденья, глотая слезы и хлюпая носом. Проходивший мимо молочник с живым интересом поглядел на меня; это зрелище, видно, несколько оживило его прогулку. Утро было прекрасное, просто восхитительное. Солнышко. Легкие белые облачка. Птички. Я собрался ехать дальше и вдруг был поражен, узнав улицу и увидев, что стою почти у дома Вивьен. Инстинкт дома — эти слова предстали передо мной во всем своем неоднозначном понимании, включая бессмысленную тоску. Когда это дом Вивьен, любой дом, в котором ей доводилось обитать, был мне домом?

Она наверняка была уже на ногах — никогда особенно долго не спала, — потому что после звонка тут же спустилась и открыла дверь. Смутно мелькнула мысль, привычно ли для нее принимать гостей в такой час… и означало ли написанное на лице при виде меня разочарование, что она ждала кого-то поинтересней? На ней был ярко-синий халат — в памяти мелькнул распростертый в луже крови сеньор Фонсека — и шелковые комнатные туфли, волосы собраны в неидущий ей узел. Лицо без косметики, размытые черты его выражали что-то похожее на испуг, как будто она ожидала гостя, наверняка кого-то старого и близкого, ибо миру не часто бывало позволено видеть Вивьен без макияжа.

— Виктор! — воскликнула она. — Боже, какой приятный сюрприз. Я подумала, что это, должно быть, почтальон. — Полная утреннего света прихожая выглядела длинным стеклянным ящиком, подвешенным в залитом солнцем пространстве. Переполнявшие вазу темно-красные розы, казалось, подобно сердцам, медленно пульсировали. Вивьен закрыла дверь и мгновение стояла в потешном замешательстве. — Довольно поздно с твоей стороны, — сказала она, — или довольно рано? Ты не пьян, а? Просто выглядишь как-то… странно. Ты хоть понимаешь, что сейчас пять часов утра?

— Да, — ответил я, — извини, я не знаю, как мне пришло на ум. Проезжал мимо и…

— Так. Хорошо, проходи на кухню. Дети спят. — Я вспомнил об Антонии Маклиш, позвонить ей? А что сказать? — Неизвестно, чем угощать в такой час, — сказала Вивьен, шагая впереди меня и открывая кухонную дверь. — В старые времена выпили бы шампанского. Кстати, как Бой?

— Он… далеко.

— Давно его здесь не видела. Да и вообще никого не вижу из того мира. Тебе не кажется, что я превращаюсь в забытую всеми старуху, в мисс Хэвишем с Саут-Одли-стрит? Определенно чувствую себя старой перечницей. Если бы не дети, не уверена, что вообще выбиралась бы из дома. Хочешь чаю? — Она вопросительно посмотрела на меня, стоя у раковины с чайником в руках. Я не ответил. Она тихо засмеялась и покачала головой. — Скажи же наконец, в чем дело. Держишься как мальчишка, которого поймали, когда лез за яблоками. Какие-нибудь неприятности? Совершил какую-то чудовищную ошибку, перепутал авторство одной из королевских картин или что-то вроде того?

Я хотел было что-то сказать, но не знал, что, и вдруг снова беспомощно разрыдался, выплескивая горе и беспредметную злость. Никак не мог остановиться. Стоял посреди кухни при полном утреннем свете, захлебываясь слезами, судорожно вздрагивая, скрипя зубами. Из зажмуренных глаз на рубашку лились горючие слезы. Во всем этом было какое-то ужасно непристойное удовольствие. Похожее на сладостное греховное мгновение, когда ребенком во сне я, забывшись, мочился в постели, обильно, горячо, неудержимо. Сначала Вивьен бездействовала, просто растерянно стояла с рукой у рта, не зная, что делать. Потом шагнула ко мне, обвила руками и привлекла мою голову себе на плечо. Сквозь материю халата доносился слабый ночной запах ее тела.

— Мой милый, — промолвила она, — в чем же все-таки дело?

Она усадила меня за стол, достала свежий платок и, пока я продолжал всхлипывать, принялась заваривать чай.

— Извини, — сказал я. — Не знаю, что на меня нашло.

Она села, разглядывая меня через стол.

— Бедняжка. Ты действительно не в себе.

Я рассказал ей о Бое и Маклише и нашем стремительном рывке в Фолкстон. Мне было до смерти страшно, словно гонцу, упавшему на колени у царской ноги с сообщением о разгроме его армии, но я не мог удержаться и слова лились без конца, как прежде текли утихшие теперь слезы. Вивьен сидела не двигаясь и глядела на меня, как смотрят на больного. Пока я не кончил, не произнесла ни слова.

— Бой уехал с Суровым Скоттом? — спросила она потом. — Но это же невозможно. Они терпеть не могут друг друга.

— По-моему, они, вероятно, разделятся, когда доберутся докуда они едут.

— Хочешь сказать, до Москвы. Ведь они туда отправились, не так ли?

— Да, — подтвердил я. — Думаю, что туда.

Она кивнула, все еще не спуская с меня глаз.

— А ты? — спросила она.