* Ошибка памяти Берберовой: Цветаевой в этой компании не было.
263
ня стеной с той самой минуты, как на вопрос об Асееве я ему ответил в том единственном духе, в каком я и ты привыкли говорить об этом поэте»136.
Ситуация заключалась в следующем: друг и соратник Пастернака, в то время еще не отшатнувшийся от него и еще ни разу его не предавший поэт Николай Асеев написал в журнале «Красная новь» не очень лестную рецензию на книгу стихов Ходасевича «Счастливый домик», вышедшую третьим изданием в 1922 году. Прочитав рецензию (кто знает, может быть, именно Пастернак и доставил из России 4-й номер «Красной нови», вышедший как раз перед его отъездом), Ходасевич обиделся. Задавая вопрос Пастернаку о его отношениях с Асеевым, он, очевидно, желал услышать противоположное тому, что услышал, но Пастернак не спешил отрекаться от своего друга. Судя по всему, охлаждение стало ощущаться сразу, во всяком случае, Пастернак его отметил. Однако разрыва не произошло внешне до самого отъезда Пастернака из Германии Ходасевич проявлял к нему интерес и расположение. Более того, и после возвращения в Россию Пастернак продолжал переписываться с Ходасевичем. В письме О. Э. Мандельштаму он сообщает: «Сегодня получил письмо от Ходасевича из Сорренто, занимают они там с Горьким и еще кое с кем вчетвером большой дом, наслаждаются одиночеством, работают и нам сочувствуют»137. Дружеская переписка продолжалась до конца 1924 года (письма не сохранились), точнее, до смерти В. Я. Брюсова в октябре 1924 года, о котором в одном из писем Ходасевич высказался неприязненно, что покоробило Пастернака, Брюсова любившего. Переписка должна была прекратиться еще и потому, что всё это время оформлялась нелицеприятная позиция Ходасе
264
вича по отношению к самому Пастернаку. Так, в апреле 1924 года Ходасевич отговорил Горького печатать в берлинском журнале «Беседа» повесть Пастернака «Воздушные пути». Повесть была направлена против смертной казни, и Горький взял ее в номер. Ходасевич убедил его, что «Воздушные пути» уже были напечатаны в журнале «ЛЕФ». Рукопись повести не сохранилась, и полный текст ее нам неизвестен.
В 1926 году Ходасевич широко огласил свою позицию в парижской газете «Дни»: «Однажды мы с Андреем Белым часа три трудились над Пастернаком и весело смеялись, когда после многих усилий вскрывали под бесчисленными капустными одежками пастернаковских метафор и метонимий крошечную кочерыжку смысла»138. С этого момента Ходасевич занял непримиримую позицию по отношению к творчеству Пастернака. В своей рецензии 1928 года на книгу Цветаевой «После России» он допустил следующее высказывание: «Читая Пастернака, за него по человечеству радуешься: слава Богу, что всё это так темно: если словесный туман Пастернака развеять станет видно, что за туманом ничего или никого нет»139. «Словесный туман», «чудовищный метафоризм», «метафорическая муть» всё это самые деликатные выражения, в которые Ходасевич оформляет свое несогласие с поэтикой Пастернака и свое неприятие его жизненной позиции140. Очевидно, что и то и другое сформировалось в сознании Ходасевича гораздо раньше, чем выплеснулось на страницы периодических изданий. Еще в 1923 году (то есть сразу после интенсивного общения с Пастернаком в Берлине) он начал работать над стихотворением, в котором явственно обозначил разницу между собственным высоким по
265
этическим служением и «блеяньем» заумников-фу- туристов, среди которых числился им и Пастернак с его двумя книгами «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации»:
Жив Бог! Умен, а не заумен,
Хожу среди своих стихов,
Как непоблажливый игумен Среди смиренных чернецов.
Пасу послушливое стадо Я процветающим жезлом.
Ключи таинственного сада Звенят на поясе моем.
Я чающий и говорящий.
Заумно, может быть, поет Лишь ангел, Богу предстоящий,
Да Бога не узревший скот Мычит заумно и ревет.
А я не ангел осиянный,
Не лютый змий, не глупый бык.
Люблю из рода в род мне данный Мой человеческий язык:
Его суровую свободу,
Его извилистый закон...
О, если б мой предсмертный стон Облечь в отчетливую оду!
Обратим теперь взгляд на Пастернака и посмотрим, какие чувства у него вызывали оценки Ходасевича. Слова о том, что Белый, Ходасевич и Горький « трудились над Темами и вариациями и отступили перед абсолютной их непонятностью»141, Пастернак с особенной горечью воспроизвел, очевидно еще по личным впечатлениям, в письме С. П. Боброву из Берлина. С особенной горечью потому, что именно книга «Темы и вариации» тогда представлялась ему наиболее доступной из всех его поэтических книг. Тому же Боброву он признавался неделей раньше: «Лично я книжки не люблю, ее кажется
266
доехало стремленье к понятности»142. Упреки в невнятности, темноте, немотивированной сложности поэтики Пастернак слышал в Берлине постоянно, исходили они от самых разных людей, принадлежавших к разным литературным группировкам как почитателей, так и противников его творчества. Эти упреки создавали устойчивое впечатление единого общего мнения русской эмигрантской среды о поэзии Пастернака. «Какой-либо обидной нетерпимости (политической, национальной, сословной или возрастной) здесь нет в помине, объяснял Пастернак Боброву. Здесь есть нечто другое. Все они меня любят, выделяют, но ... не понимают *»143. «Именно в Берлине Пастернак впервые столкнулся с удивлявшей его всю жизнь формулой признания в любви и, одновременно, свидетельством непонимания его стихов»144, свидетельствует сын поэта. Мнение о нем эмиграции заключалось собственно в том, что Пастернак вовсе не нуждается в понимании и не для этого пишет. Однако сам поэт с этим согласиться не мог. «...Я хочу, <...> чтобы мои стихи были понятны зырянам»145, с некоторым раздражением заявил Пастернак своему искреннему адепту Вадиму Андрееву в ответ на признание, что он «полюбил невнятность» его стихов. Такое придирчивое внимание представителей русского зарубежья к пастернаковскому слову было вызвано консервативным стремлением русской эмиграции к сохранению чистоты языка. Склонность к этой тенденции еще не покинувший Россию В. Ф. Ходасевич декларировал в известном стихотворении:
* В число непонимающих попал и Б. Зайцев, говоривший о «высоко изобразительной и неподдельной кубистиче- ской невнятности» Пастернака.
267
В том честном подвиге, в том счастьи песнопений, Которому служу я в каждый миг,
Учитель мой твой чудотворный гений,
И поприще волшебный твой язык.
И пред твоими слабыми сынами Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу...
Вновь переживая берлинскую ситуацию и отношение к нему Ходасевича, Пастернак в конце 1920-х годов подводил печальные итоги. Расхождения оказались настолько чувствительными, что приходилось признать их фатальность. В ноябре 1929 года Пастернак писал В. С. Познеру: «Ходасевичево но в отно- шеньи меня разрослось в оговорку, ничего от меня не оставляющую. Этого романа не поправить»146.
Желая утешить Пастернака, Цветаева писала ему: «Он (Ходасевич) тебя не любил и не любит и главное любить не может <...> Не огорчайся, что тебе делать с любовью Ходасевича? Зачем она тебе? Ты большой и можешь любить (включительно^ и Ходасевича. <...> Его нелюбовь к тебе самозащита. Цену тебе (как мне) он знает»147. Пастернак утешаться не хотел: «Меня больно кольнуло известие о Х<одасеви>че. Как мне избавить тебя от стрел , направленных в меня? Может быть написать ему? Вообще я его во врагах не числил. <...> Я уважал его и его работу, его сухое пониманье и его позу, которую считал временным явленьем»148. Рассуждая о приверженности Ходасевича классической манере и его стремлении «расти к Пушкину», Пастернак метко сказал в том же письме: «Драма <...> всех его заблуждений настолько перевита с культом старого мастерства, что только редкие уходят с собственным лицом со школьного маскарада»144.
268
Пастернак почувствовал в выборе Ходасевичем особого пушкинского пути в поэзии опасность, которую сам Ходасевич, очевидно, болезненно переживал. Предостережение, которое Пастернак высказал в этом письме, оказалось пророчеством выпустив в 1927 году последнюю книгу своих стихов, Ходасевич фактически перестал писать лирику Огромный талант Ходасевича, его незаурядный острый ум, его уникальное чувство языка не дали того результата, которого ждали современники и надежду на который питал сам поэт. Ему не удалось совершить прорыв и выйти на принципиально новый уровень мастерства, отталкиваясь от стилистики пушкинской эпохи. Собственно, не удалось то, что практически все современники признавали за Пастернаком и что так удачно выразил И. Г. Эрен- бург, сказав: «Одно из его стихотворений называется Урал впервые , все его книги могут быть названы: Мир впервые , являясь громадным восклицательным о! , которое прекраснее и убедительнее всех дифирамбов»150.
