Я вожусь с банкой детского питания: вроде бы помогаю миссис Купер, но на самом деле мне хотелось бы оказать ей помощь совсем в другом.

— Ваш муж придет посмотреть пьесу? — будто невзначай справляюсь я.

— Кто его знает, — говорит она. И чуть погодя: — Мы ему пока не сказали. — И еще чуть погодя: — Потому что он вроде бы против таких пьес. — Замолкает и после паузы, отчего ее слова особо трогают меня, говорит: — Он, видно, не придет.

Иудео-христианская традиция время от времени играет с нами такие шутки: случается, Пейсах совпадает с Пасхальной неделей и накрывает ее. И в тот год, когда миссис Купер работала у нас, так оно и вышло. Сначала Страстная пятница, а несколько дней спустя Пейсах.

— В этом году, — говорит муж, — с нами Сьюзи, и, чтобы отпраздновать наш первый год с ней, давай перед Пейсахом поместим у входа в дом мезузу — мне этого очень хочется.

— Я против. — Мне удается не повысить голос.

— Много ты в этом понимаешь, — говорит муж.

— Вполне достаточно.

— А ты знаешь, что такое мезуза? Знаешь, что в ней?

Я молчу, тем самым, как считает муж, признавая свое невежество, и он достает Библию.

— Второзаконие, — говорит он. И читает: — «Слушай, Израиль! Бог — всесильный наш, Бог — один!

Люби Бога, Всесильного твоего, всем сердцем своим, всей душой своей, и всем существом своим.

И будут слова эти, которые Я заповедал тебе сегодня, в сердце твоем:

И повторяй их сынам своим, и произноси их, сидя в доме своем, и идя дорогою, и ложась, и вставая…»

Все это и много чего еще написано на туго-натуго свернутом пергаменте — его вкладывают в мезузу, металлическую или деревянную, длиной в пять сантиметров и шириной в один, которую крепят к двери.

Муж заканчивает:

— «И напиши их на косяках дома своего и на воротах своих. Дабы продлились дни ваши и дни сынов ваших на земле, которую Бог поклялся отцам вашим дать им, — как дни неба над землей».

Слова эти могли бы растрогать меня, допусти я, чтобы они меня растрогали, но как бы не так.

Муж закрывает Библию и спрашивает:

— Какие обряды соблюдались в твоей семье? Как у вас проходил Пейсах?

— Дедушка садился на подушку, я была младшая в семье, так что я отыскивала мацу, а дедушка давал мне деньги.

— И никаких вопросов? Никаких ответов?

— Всего один. Мне полагалось спросить дедушку: «Где моя награда?» Он смеялся и давал мне деньги.

— И все? — спрашивает муж.

— Очень даже приятный обряд, — говорю я. — Я вспоминаю его с удовольствием, а дедушку с нежностью.

— Особые блюда, детские забавы — это хорошо. Но разве твои родители вообще ничего не соблюдали?

— Не помню.

— Ты же восемнадцать лет сидела за их столом.

— Что тебе сказать: бабушка зажигала свечи по пятницам и делала это, по-моему, всю жизнь. Но зажигала их в одиночестве, в буфетной.

— А в синагогу они не ходили?

— Бабушка ходила. Ходил и дед, но потом, помнится, перестал. Праздники он проводил дома, службы не посещал.

— И родители ничего тебе не рассказывали?

— Родители — это же следующее поколение, — говорю я. — А я — следующее за ними. Мы эволюционировали, — говорю я — это у нас такая семейная шутка: сейчас она как нельзя более кстати.

Муж, однако, чешет в затылке. Теперь все изменилось, и это не так уж и смешно: теперь у нас есть Сьюзан.

Муж мой родился в Европе в ортодоксальной семье. Но он не ортодокс и не реформист. Он сам себе совет раввинов и, с каким из раввинов держать совет, выбирает по мере надобности. Он много чего может сказать о том, как Америка воздействовала на иудаизм, ортодокс он там или не ортодокс.

— Европейские евреи, — говорит муж, — поднявшись по общественной или экономической лестнице, вовсе не считали, что им непременно нужно отступиться от иудаизма. Среди богатых и видных евреев было немало глубоко ортодоксальных.

— Нечего сказать, очень им это помогло!

Подойти ближе к запретной черте — а эта тема у нас под запретом — табу. Где-то в чудовищных свидетельствах о концлагерях и убийствах, которых я столько успела прочитать, схоронены и погубленные во цвете лет родные моего мужа. И все же почему страдания мужа ожесточили меня больше, чем его? И почему мое ожесточение направилось не туда? Слово «немецкий» — вот что причиной. Меня корежит от ненависти. «Немецкий еврей!» Даже умягчающее, жалостное звучание слова «еврей» дела не меняет. Слова не имеют силы. Хотя, имей они силу, нашлись бы и такие, которые ранили бы меня в самое сердце — и убили. А мне ничего другого не остается, как тешить себя такой вот фантазией. Где-то в Нью-Йорке я сталкиваюсь с немцем, у него улыбка до ушей. И как ему не улыбаться: по части ножниц, ножей и оптических линз, производимых его страной, экспортера лучше него нет во всем городе. Так как я — вот ведь странность! — светлая блондинка, он, ох он и удивится, когда я наброшусь на него. «Это тебе за детей, за детей!» — не говорю, воплю я. Он протестует: он ведь лишь выполнял свой долг и к тому же ничего не знал. Я растекаюсь, растворяюсь в слезах. Но этим эфемерностям камня не прошибить. Стоит нам заговорить, и мы заходим в тупик: показания очевидцев выжигают все, как пожар.

«Дети покрылись язвами. Их держали в пустых комнатах, они кричали и плакали ночи напролет… Потом туда врывались полицейские, и вопящих от ужаса, барахтающихся, трепыхающихся детей уносили во двор».

Как муж не понимает, что после такого ни о каких мезузах не может быть и речи?

— Ссориться так тяжело, — говорит муж. Кладет руки мне на плечи, прижимается лбом к моему лбу. — И ты меня понимаешь. Я знаю: ты меня понимаешь.

— Понимаю, ну конечно же понимаю. — Я прибегаю к приему миссис Купер и, хоть мы и стоим впритык друг к другу, отворачиваюсь. — Но именно этот символ…

— Ну вот, для тебя все это — лишь символы. — Муж сбрасывает руки с моих плеч. — Ты слишком мало знаешь, чтобы их отвергать.

Я не вправе о них судить — вот что, чувствую я, он хочет сказать. Ведь их никчемность не только не сожгла меня, но даже не опалила. А его опалила, и тем не менее я более ожесточена, чем он.

— Кроме того, — впопыхах я прибегаю к практическим соображениям, — мезуза ужасно некрасивая. Такая кошмарная жестянка, я помню, была прибита на двери бабушкиной комнаты. Я ухлопала три недели на поиски светильника для прихожей. Так неужели я потерплю такое уродство на своей двери?

Моя жалкая атака, как я понимаю, лишь закрепляет мое поражение, потому что муж начинает рассуждать вполне резонно:

— Это дело другое. Об эстетике спорить не стану. Какая она там будет снаружи, роли не играет. Я подыщу что-нибудь попривлекательнее.

Назавтра муж приносит домой мезузу восточной работы. Узкий зеленый прямоугольник, выложенный мозаикой и окованный медью, в два раза больше обычной мезузы. На мой взгляд, в ней нет ничего еврейского. На мой взгляд, это просто непривычного вида штучка из зеленой эмали и меди.

— Не нравится она мне, — говорю я. — Ты уж извини.

— Признайся, она тебе не нравится только в идее. — Муж улыбается. — Ее вид, по крайней мере, не вызывает у тебя отторжения?

— На вид она вполне приемлемая, — признаю я.

— Значит, первый шаг сделан.

Я вижу, что перед обедом он прячет мезузу в ящик комода, — и с души у меня сваливается камень.

Назавтра миссис Купер, едва переступив порог, спрашивает:

— Что это у вас на двери?

Я выхожу за дверь, и поначалу мне кажется, что высоко на притолоке, невзирая на зимнее время, угнездился богомол. Приглядываюсь и вижу — она.

— А это… — говорю я. — Это… — И понимаю: не могу я объяснить, что такое мезуза, человеку, который в жизни о ней не слышал.

Пока миссис Купер переодевается, я трогаю мезузу, проверяю — не отвалится ли она. Но нет, муж прочно приладил ее к металлической дверной раме.

В Страстную пятницу в конторе мужа короткий день. Я спрашиваю миссис Купер, не хочет ли и она уйти домой пораньше, но нет, она говорит, что ее муж придет домой до нее и обо всем позаботится. У меня такое впечатление, что ей предпочтительнее остаться у нас.