Сэм посмеивается над собой — чувствует: иначе нельзя. Если б ему предстояло лечь в постель с женщиной, до которой он прежде не дотрагивался, он — ей-ей — нервничал бы не больше.

Когда Элинор возвращается, Сэм так и вьется около нее. Ее молчание тяготит его.

— Они, наверное, скоро придут, — говорит Сэм.

— Возможно.

Сэм сам не знает — то ли он сердится на Элинор, то ли боится, не сердится ли она на него. Неожиданно для себя самого он обнимает ее за талию и слышит себя как бы со стороны:

— Может, сегодня, когда они уйдут… Я что хочу сказать: мы ведь сегодня одни… — Элинор не придвигается и не отодвигается. — Детка, я же не из-за фильма, — продолжает Сэм. — Ей-ей. Как по-твоему, вдруг нам сегодня и удастся…

— Может быть, — говорит Элинор.

Гости уже пришли, так что, по-видимому, самое время сказать о них пару слов. Марвин Росман — фильм принес он — дантист, хотя вернее было бы назвать его несостоявшимся врачом. Росман так и сыплет статистическими данными и диковинными фактами о преступной халатности врачей, повествует он о них, как правило, замогильным голосом, с расстановкой, скорбно, что решительно убивает юмор. Однако не исключено, что тем самым он, наоборот, выпячивает смешную сторону. На досуге он занимается лепкой и, если верить Элинор, далеко не бесталанен. Я часто представляю себе долговязого, костлявого Марвина — воплощенное уныние — в арендованной им мастерской на чердаке. Он шлепает на каркас шмат глины, уныло сковыривает его большим пальцем и пожимает плечами: не верит, что способен создать что-либо стоящее. Говоря с Сэмом по телефону о фильме, он оценивал предстоящий просмотр весьма пессимистично.

— Фильм, конечно же, скверный, — сказал он, голос у него был скучный. — Предвижу, он нас разочарует.

Как и Сэм, Росман отрастил усы, но у него они вислые.

Алан Спербер — его привел Росман — возбуждает у четы Словода любопытство. Сказать, что он женоподобен, нельзя, мужчина он крупный, упитанный, вот только голос у него высоковат, да и манеры уж очень чинные. Он покладистый и вместе с тем вздорный; желчный и вместе с тем благостный; обожает часами рассказывать бесконечные, весьма малодостоверные истории, у него всегда наготове какая-нибудь историйка, а вот в общем разговоре он практически не участвует. Профессию он — Алан юрист, — по всей видимости, выбрал неудачно. Вряд ли он может вызвать клиента на откровенность — такое трудно представить. Крепкий, цветущий мужчина, в свои сорок лет он сохранил немало мальчишечьего, и галстук-бабочка, и серые фланелевые костюмы, которым он отдает предпочтение, не придают ему солидности.

Рослин Спербер, его жена, прежде преподавала в школе, женщина она тихая, нервическая, но стоит ей выпить, и она трещит без умолку. В общем-то, ведет она себя вполне приемлемо, но есть у нее одна повадка, пожалуй что и досадная. Ничего особо неприятного в этой повадке нет, но компанейская жизнь в чем-то сходна с браком: в ней повадки куда важнее пороков или добродетелей. Поэтому друзей больше всего коробят именно светские потуги Рослин. Вернее сказать, интеллектуальные потуги. С гостями она ведет себя на манер хозяйки салона: вечно навязывает им своим писклявым голоском очередной интеллектуальный деликатес.

— Вам непременно нужно знать, что думает Сэм о состоянии мирового рынка, — говорит она, или: — А Луиза не поделилась с вами своими сведениями по статистике разводов?

Жалость берет на нее смотреть — так она старается угодить. Мне случалось видеть, как на глазах у нее навертываются слезы, когда Алан ее обрывает.

Жена Марвина Луиза — дама несколько суровая и весьма категоричная. Она социальный работник и, если разговор касается областей, где она считает себя докой, высказывается крайне безапелляционно. Она противница психоанализа и режет напрямик:

— Психоанализ пригоден для верхушки среднего слоя, — она имеет в виду верхушку среднего класса, — но такие проблемы, — и она приступает к перечислению, — как наркотики, подростковая преступность, психозы, распределение пособий, трущобы и прочие недуги нашего времени, такие проблемы, полежав на кушетке, не решить.

Перечисляет она эти проблемы с непонятным подъемом, точно ожидает получить от них массу удовольствия. Можно подумать, она обед заказывает.

К Марвину Сэм привязан, Луизу на дух не переносит.

— Можно подумать, бедность — ее личное изобретение, — жалуется он Элинор.

Словоды ставят себя выше Росманов, но чем — заставь их сформулировать, убедительных доводов они не найдут. А дело, наверное, в том, что Сэм и Элинор себя ни к какому классу не причисляют, Сперберов же и Росманов считают представителями буржуазии. Почему так, объяснить не берусь. Их гости также совестятся и своего нынешнего, и будущего благополучия и не менее часто в этом винятся. Их всех в равной мере интересуют передовые методы воспитания детей — между прочим, сейчас разговор у них ведется как раз об этом, — они считают себя более ли менее свободными от сексуальных табу, точнее говоря, Сэму и Элинор собственнические инстинкты присущи не меньше, чем остальным. И что касается культуры, знания Сэма и Элинор ничуть не более глубоки; и я не рискнул бы сказать, что Сэм более начитан или более основательно информирован, чем Марвин или Алан, да, если на то пошло, и Луиза. По-видимому, дело вот в чем: в душе Сэм считает себя бунтарем, а какой бунтарь не мнит себя самобытным мыслителем? Элинор — она в свое время вела богемный образ жизни — воображает себя более тонкой натурой, чем их друзья: те-то после школы прямиком поступили в колледж и женились. Наиболее здраво такую позицию, пожалуй, сформулировала бы Луиза:

— Художники, писатели и вообще люди, относящиеся к творческой прослойке, полагают, что не принадлежат ни к какому классу, — это неотъемлемая составляющая мироощущения людей таких профессий.

А вот что я могу со всей определенностью сказать об этой компании. Они отъявленные лицемеры. Они отмахали пол-Нью-Йорка, чтобы посмотреть порнографический фильм, и друг к другу сейчас ни малейшего интереса не испытывают. Женщины в ответ на реплики, в которых нет решительно ничего смешного, хихикают, как дети, когда их щекочут. Тем не менее они вознамерились — надо же соблюсти приличия — отвести какое-то время разговору. Мало того, разговору на серьезную тему. Рослин уже раз обронила:

— Чтобы я да смотрела такой фильм — дикость какая-то, — но ее слова оставляют без внимания.

Как раз сейчас Сэм ведет речь о ценностях. Должен заметить, что Сэм любит разглагольствовать, его хлебом не корми — дай только развить какую-нибудь мыслишку.

— Каковы наши ценности сегодня? — вопрошает он. — Если вдуматься, просто оторопь берет. Возьмем какого-нибудь смышленого, одаренного паренька, только что кончившего колледж.

— Моего младшего братишку, к примеру. — Марвин угрюм.

Он оглаживает костлявой рукой свои унылые усы, и этот жест отчего-то смешит — все равно как если бы Марвин сказал: «О да, твои слова вызвали в моей памяти те испытания, потрясения, удары, которые мне приходится претерпевать по милости моего небезызвестного братца».

— Ладно, возьмем его, — говорит Сэм. — Кем он хочет стать?

— Никем он не хочет стать, — говорит Марвин.

— То-то и оно. — Сэм кипятится. — Чем поступить на работу, эти ребятишки, лучшие из них, предпочитают бить баклуши.

— А двоюродный брат Алана, — говорит Рослин, — заявил, что ему предпочтительнее стать судомойкой, чем бизнесменом.

— Хорошо бы так, — вступает в разговор Элинор. — А мне кажется, что в наши дни все больше и больше конформистов.

Разгорается спор. Сэм и Элинор утверждают, что в стране царит истерия. Их оспаривает Алан Спербер, он говорит, что истерия — всего лишь отражение газетных заголовков; Луиза говорит, что определить уровень истерии невозможно: отсутствуют адекватные критерии; Марвин говорит, что он ничего не знает.

— Вы не отдаете себе отчета, какие победы одержал за этот период либерализм, — говорит Алан. — Взять хотя бы негров…