— Я не думаю, что мы уже закончили, Дженкин, — прошептала она, лаская его грудь руками и одновременно обхватывая ногами его сухощавое тело.

— Нет, — прошептал он в ответ. — Еще нет.

Дженкин начал медленно двигаться в ней, наслаждаясь ее теплом. Однако выражение чистейшего восторга на ее лице сводило на нет все его старания сдерживать себя. К его облегчению, Эфрика не спасовала перед возрастающей свирепостью его любовных ласк. Он чувствовал, как ее ноготки впивались в его плечи всякий раз, когда она встречала его толчки с ненасытностью, соперничающей с его собственной. Когда Эфрика выкрикнула его имя и её стройное тело забилось в высвобождении, Дженкин почувствовал, как оно впитывает в себя его сущность. И тут ему пришлось изо всех сил цепляться за те немногие клочки оставшегося самоконтроля, которые ему всё же удалось собрать, присоединяясь к ней в этом ослепляющем падении. Он зарылся лицом в подушку, сражаясь с порывом сделать ее своей Парой по-настоящему.

Даже несмотря на наисладчайшее удовольствие, затопившее его, какого он никогда ещё не испытывал, жажда не исчезла полностью. Дженкин повернул голову и нежно поцеловал ее в шею, в местечко, где бился живительный пульс. Он будет удерживать ее в своей постели столько, сколько позволят ему она и судьба, но делать этот заключительный шаг Дженкин решительно не собирался. Не было такой частички в нём, которая не молила бы об этом ритуальном смешивании их крови; он страстно желал вкусить того сладостного эликсира, что давал ей жизнь и оставить свою метку на её прекрасной шее. Наверное, следовало это предложить, однако, несмотря на желание, которое она так охотно с ним разделила, Дженкин был совсем не уверен, что она захотела бы стать его Истинной Парой.

Уверившись, что его жажда больше не отражается у него на лице, он медленно вышел из нее. Вздох сожаления, который она издала, вызвал у него улыбку, когда он отодвинулся на свою сторону кровати. Дженкин подпёр рукой голову, положив подбородок на ладонь, и лениво погладил ее живот, внимательно глядя на Эфрику. Она выглядела великолепно пресыщенной, даже, пожалуй, немного распущенной.

Когда она улыбнулась ему в ответ, вяло откинув спутанные волосы с лица, сердце Дженкина пропустило удар. Он был рад, что она не показывала опасений, но сам он внезапно испытал сильнейшее чувство сожаления, что не является нормальным человеком. Человеком, который мог бы ухаживать за ней, гуляя по саду, который мог бы заняться с нею любовью на залитом солнце лугу. Человеком, который мог бы предложить ей дом, полный окон, а потом наполнить его детьми. Человеком, о котором она могла бы беспокоиться, когда он приходит домой замерзший и мокрый, нуждаясь в ее помощи, чтобы согреться и обсохнуть, и отвести возможную лихорадку. Человеком, который мог бы стареть вместе с нею. Человеком, который не стал бы переживать из-за того, что однажды, неважно как долго живут Калланы, наступит такой день, когда он будет стоять над ее могилой, зная, что впереди его ждут многие, многие пустые, лишённые смысла годы.

Дженкин неожиданно понял, почему у столь многих Чистокровных случаются периоды в их очень долгой жизни, когда они ни с того ни сего начинают плевать в лицо старухи с косой, безрассудно рискуя испытать на себе те немногие способы, которыми могут умереть. Конечно, могло случиться так, что они стали слишком высокомерными, слишком уверенными в своём бессмертии, но Дженкин подозревал, что по каким-то неведомым причинам жизнь им просто наскучила. Или, как в случае со старым лэрдом, отцом Кахала, который был женат на Посторонней, – они не видели смысла в жизни без своей Пары, в жизни столь долгой, что вполне могли бы обнаружить себя стоящим у могилы своего ребенка, затем своего внука, правнука и так до бесконечности.

Стареть, как это происходит с Посторонними, было пугающе, но Дженкин начал склоняться к мысли, что жить так долго, когда видишь, как на твоих глазах один за другим умирают члены твоего рода – ещё ужасней.

— Дженкин, ты выглядишь встревоженным, — сказала Эфрика, заглушая боль, которую она чувствовала, так и не дождавшись от него слов о любви.

— Я думал о том, что сейчас случилось, любовь моя. — Он поцеловал ее и мягко спросил, — Ты моя любовница теперь? Да или нет?

— Да, — без колебаний ответила она.

— Ну, видимо, ты уже не должна беспокоиться о том, что твой любовник не может сделать тебе ребенка.

Решив, что оставить ведро, над которым она так долго свешивалась, будет уже безопасно, Эфрика, проигнорировав кузину, заползла обратно на кровать. Зарывшись лицом в подушку, она услышала, как Барбара что-то поставила на столик рядом с кроватью. Было очевидно, что Барбаре хочется поговорить. На секунду Эфрика подумала было симулировать обморок, но потом все же осторожно привела своё тело в сидячее положение и облокотилась на подушки, которые Барбара торопливо подсовывала ей под спину. Она хмуро посмотрела на стол, где лежал хлеб, и стояло что-то ещё, что по запаху напоминало горячий сидр.

— Не думаю, что смогу съесть хоть что-нибудь, — простонала Эфрика.

— Ничего, сможешь. Пей маленькими глоточками и кусай понемножку хлеб. Это поможет тебе. — Барбара села в ногах кровати, скрестив руки на груди, и смотрела на кузину до тех пор, пока та не стала делать, как велено. — Время решать, кузина. Я не полностью одобряю то, что ты сделала, однако смирилась с этим. Только помни: то, что ты любишь и хочешь мужчину, вовсе не означает, что он будет тебе хорошим мужем. Как бы там ни было, теперь есть любовь, желание и ребенок.

— Может, это просто рыба, которую я съела вчера вечером.

— Не разыгрывай дурочку. Я подозревала это последние несколько дней и уверена, что и ты думала об этом столько же, если не дольше. Женщины Калланов всегда рано узнают, когда понесли. А если бы кто-то из нас обращал на это внимание, меня бы не удивило, что мы могли бы точно сказать, когда семя укоренилось. Почему хмурый взгляд? Почему нерешительность? Разве это не перечёркивает одно из твоих сомнений, которые у тебя возникали, когда ты думала, почему вы с Дженкином не можете пожениться?

— Перечеркивает.

— И?

— Проклятье, Барбара, он и словом не обмолвился, что хочет меня как свою жену, свою спутницу жизни, свою Пару.

— Ты имеешь в виду, что он не сказал, что любит тебя.

Хлеб и горячий сидр помогли ей восстановить силы, и Эфрика смогла сесть более прямо.

— Нет, не сказал. Мы являемся любовниками вот уже месяц и что же, разве к этому времени он не должен был сказать об этом, если таковы его чувства?

— А ты сама-то сказала ему, что ты чувствуешь?

— Нет, но я полагаю, что мои действия должны сказать ему о многом, или не так? Я была девственницей, благовоспитанной девственницей с богатым приданым, которую отправили сюда, чтобы найти мужа. Я поставила это под угрозу. Да-да, и своё доброе имя к тому же.

— Верно, но мужчины не всегда видят это таким образом. Как говорит мой муж, мужчина считает, что желание – основа всех нужд, и никогда не смотрит на что-то кроме этого. — Барбара слегка покраснела. — Он напомнил мне о том времени,  когда думал, будто всё, что меня влекло к нему – это желание, хотя он надеялся и нуждался в большем. И он дожидался, пока я растолкую ему, что это и есть большее, поскольку своему суждению доверять в этом вопросе он не осмеливался.

Эфрика медленно жевала кусочек хлеба. Королевский двор переехал две недели назад, все придворные отправились в путешествие вместе с ним, и теперь муж и дети Барбары присоединились к ней. Это позволило Эфрике не только заиметь собственную спальню, хоть и маленькую, но и предоставило регулярное проникновение в глубины мужского мышления, которое обеспечивалось сэром Мэтсоном через Барбару. Ее братья за эти годы дали ей некоторое понимание мужчин, но только не в отношении сердечных вопросов. И все же сэр Мэтсон не был Дженкином. Это заставляло Эфрику сомневаться, могла ли она полностью положиться на мнение этого мужчины.