Мысленным взором он поставил всех перед собой, молодых и старых. С ними прожита жизнь, но сейчас, когда он не такой, как они, кто они ему? Видимо, и вправду есть особое время. Время принятия и возвращения долгов. Именно сейчас кто-то вынет давнюю залежалую обиду и бросит камнем в спину, а кто-то, словно святыню, тоже давно оберегаемую, достанет из-под толщи годов когда-то принятую радость и вернёт жалостью иль чашкой горячего чая. Кто плечо подставит, когда откажут ноги, кто плюнет вслед, а кто слезу вытрет.

Прошлое не сказка и не ярабц, не всякое слово в нём упомнишь, не всякий день. И не годы почему-то вспоминаются, они проходят в памяти горечью, но что-то вдруг высветится и горячей каплей упадёт на сердце. Иногда в него страшно и жутко входить, как в могилу, а порой радостно. Быть самому себе судьёй трудно, тяжело, и всё равно он

должен стать судьёй над собой, чтобы ответить на вопрос — кто ему люди.

Опять подогнув под себя полы негреющей малицы, пошёл старик в странную дорогу: в прошлое, чтоб судить себя. Как усталый путник, потерявший в ненастье свой путь, опираясь на нехитрый посошок, он шёл от одного воспоминания к другому, греясь у одних, с опаской подходя к другим. Так, ведя учёт обидам, нанесённым и принятым, радостям, поделённым с людьми и утаённым от них, как лакомый кусок, съеденный тайком, проходил всю ночь по ухабам прошлого старик.

...Однажды, проверив капканы, Пэтко возвращался домой. Чтобы сократить путь, проехал не низиной, где была утоптанная дорога, а поверху, горой. Снегу этой осенью выпало совсем мало, а зимний, если падал, то лежал недолго. Два сильных ветра, один с гор, а второй из-под солнца, всё время перепинывая его из стороны в сторону, не давали ему залежаться.

На горе снег был чист, как детская ладошка, не расписан следами песцов и зайцев, и только в глуби кустов то и дело вился торопливый ровный, как шов аккуратной женщины, стежок куропачьих следов. Песца в эту зиму почти не было, вернее, он не брал приманку — был сыт своей охотой. И с добычей не всякий мужчина возвращался домой, разве что самые опытные, и то потому, что давно были хитрей самого хитрого зверя. На пологом подъёме справа вынырнул след нарты, чуть припорошённый позёмкой, но следы четырёх оленей виделись отчётливо. Передовой шёл неровно, видимо, капризничал, чувствуя не очень твёрдую руку. То убыстряя ход, при этом обязательно забирал налево, стараясь перехитрить хозяина. То шёл лениво, шаг его тогда становился до смешного короток. Одним словом, что хотел, то и выделывал. Один раз даже остановился и раза два ковырнул копытом снег.

Читать эту дорогу было смешно и немного обидно и догадаться, чья она, несложно. Ехал молодой сосед. Где-то недалеко, в глуби речки, стояли его капканы. Время охоты кончилось, а он ещё ни разу не принёс в чум добычу, обходили песцы его ловушки. Впрочем, они обходили капканы не одного Алёшки. Никто не мог похвалиться хорошей охотой, а значит, и сытной зимой. Но было жаль парня, ведь охота для мужчины — и радость, и хлеб.

Скоро на низеньком, самодельном возвышении пока-

зался первый капкан. В нём ничего не было. Пэтко остановился, достал из-под шкуры сиденья янгабчь и пошёл к ловушке. Остановившись, он молча постоял над ней, не решаясь покачать головой. Всему учат в школах детей: бумагу читать, в душу ей глядеть и играть в странные игры, а вот делу жизни — себя и семью прокормить — не учат. Будто дети всю жизнь будут игры играть.

Осторожно, стараясь много не наследить, Пэтко вытащил из-под окрепшего наста заиндевевший капкан и стукнул его о снег. Злобно щёлкнув зубами, железный зверь подпрыгнул и замер. Недолго колдовал Пэтко, и скоро вновь насторожённый, притаившийся капкан имел совсем другой вид. Небрежно разбросанные кусочки приманки, яркие на снегу капли крови. Всё просто кажется — обмани зверя и сыт будешь, а он порой умней человека.

Закончив всё несколькими сильными движениями ян-габча и сровняв свои следы, Пэтко поехал дальше. Проезжая, он видел и остальные капканы. Не подъезжая к ним, лишь взглядом замечая нетронутый снег. И только у десятого по счёту заметил чёткий след, который в плохую годину охотники называют — «постоял, подумал и ушёл». А когда оказалось, что и у следующего капкана хитрый песец постоял, подумал и ушёл, Пэтко остановил нарту. Нестерпимо захотелось понюхать табачку и подумать. Почему должны думать только песцы у капкана сироты, а он нет? Парень не стал дожидаться, лёжа на постели, когда удача сама заползёт к нему в чум. И не раз видел он, как прятал глаза сосед и заслонял спиной передок нарты. Так нельзя. Есть ли глаза и сердце у удачи?!

Опустившись на нарту, Пэтко понюхал табачку. Но всё равно неспокойно сосало под ложечкой, будто он виноват, что капканы сироты всю зиму спали, не попробовав крови добычи. Как помочь? Последнюю понюшку табаку Пэтко яростно втянул в ноздрю и, уже не рассуждая, поднялся. Ни много ни мало, а два песца вёз домой. Одного из них он взял за хвост, прихватил янгабчь и неторопливо зашагал к капкану.

Путь недалёк, но за это время стареющий охотник успел вспомнить, как учил его отец законам и навыкам охоты. Особо и не учил, лишь возил с собой, как только мог сын крепкими ручонками ухватиться за отцовский пояс, чтоб не упасть. К слишком большой удаче отец относился подозрительно, хмурился, укладывая песцов на нарту, и всегда кому-то укоризненно говорил:

— Ненцу больше живота не нужно, Нявэ.

Кто был этот «Нявэ», Пэтко не понимал тогда, но с возрастом и он не любил дурную удачу во всём, не только в охоте. Пэтко постоял над капканом, настороженным, как и другие, неумело, не хитро. Люди разные, иной может над ловушкой другого и слово плохое сказать, но таких немного. Не вытаскивая из насиженной ямки капкан, а лишь смягчив над ним наст, Пэтко вложил в железную челюсть ещё тёплую лапку песца.

— Держи крепче, — прошептал он и улыбнулся. Радости соседа не будет конца. За ней он не заметит, что песец умер сразу, и нет следов борьбы. Это не милостыня и не подачка. Пусть рука у парня будет счастливой, удачливой, котёл не пустой и хлеб на столе.

В давние времена, когда охотник ступал на путь борьбы с Великой природой, заключая с ней уговор, обещал не убивать больше, чем нужно.

И родилось слово-молитва. Теперь не всякий охотник её знает. Позабылась она. Только известно, что её не выкрикивают торжествующим захлёбом, не вороном выкрикивают, не душным шёпотом вышёптывают, а душой говорят. И не со страхом, не с подобострастием, не помахиванием хвоста, ибо душа не хвост, ей не помашешь, как бы иногда ни хотел. И всякий помнил и помнит, что охота не убийство и не игра в прятки со зверем и со своей совестью, а борьба. Честная борьба на равных. Съест песец приманку, не оставит в пасти капкана и шерстинки своей — слава его хитрости, и не посылай ему охотник вслед проклятья.

Испокон веку не любили ненцы охотников-стрельцов. Кто хил руками и ногами, духом нищ — тот убивает зверя выстрелом, не догнав его, не обхитрив, не заслужив над ним своей радости. Такому руки не подавали, за стол не сажали, вслед плевали. Волк большим уважением пользовался, чем такой убивец.

О многом ещё вспомнил старый охотник, любуясь своей работой. Немного запорошил подмерзающую тушку снежком, остальное сделает позёмка. Она всегда тут хорошо работает.

После зим было много. Удача не обходила сироту. Но Пэтко до сих пор помнит лицо Алёшки, когда тот на третий или четвёртый день остановил свою упряжку около чума, как силился скрыть улыбку и не мог. Она наползала на его красивое лицо вновь и вновь. Как они с Вану подошли, и он увидел на задке нарты своего песца.

«Это было давно», — с тоской думал старик, потирая друг о друга мёрзнущие пальцы. Уже давно наступила ночь, было темно на земле и светло в небе. Там была своя жизнь. Медленно и тяжело, как гружёные нарты, ползли облака — неведомые жители неба. Они кочует. Там есть мужчины, женщины и дети. Может, среди них и женщина Ламдо. К утру караваны прикочуют, и она поставит свой чум и зажжёт одинокий огонь.