Если бы только умели видеть... Как от смерти к смерти становилось дивным его лицо. А с каждой чашей принимаемых страданий, увечий и оскорблений похотью, тёмносиние глаза полыхали безумной любовью.

Если бы скопийцы умели поднимать глаза и головы к небу! Они увидели бы, как волнуется небесный свод. Как отделены зримо глазу, видящему золотые кручи сияющих небес, от стоящей неприступной стеной гряды тяжёлых, полыхающих злобой облаков. И за каждым из них громоздятся тени, несметным числом. Как воины, непримиримые духом.

Ибо примирение невозможно. Раз в год, когда солнце поднимается на высоту двух невысоких деревьев, в Скопище — жилище червей, происходят сборища. Из самых дальних Скопищ приходят, выползают из жилищ-нор кроты, целыми сворами, озлобленные и агрессивные, собираются молодые и сильные скопийцы.

...Как хорошо, что земные звери и птицы никогда не сходятся. Как умно, что им этого не дано природой. Ни в ярости, ни в радости, ни в большой, ни в малой беде земные звери и небесные птицы не сойдутся. Они не выцарапают друг другу глаз, не оборвут хвостов и перьев, не бросят один другому отравленные ядом стрелы-слова, не вытопчут слабых телом, не осудят слабых духом, не зарядят один другого слепой ненавидящей злобой. И никогда не сговорятся всем вместе крушить вокруг себя прекрасный и ласковый мир — ломая и разоряя собственные норы, лёжки, гнёзда, дупла и всё, что дает покой и уют.

...Один человек добр, разумен. Один цветок в расщелине скалы вызывает нежность и жалость. Его никогда не хочется сорвать, прикосновение к нему посчитаешь кощунством. Одиноким цветком хочется быть: пить прохладу ночи после каждого дня, покоить на себе ранний мягкий луч, пить туман, умывшись им. Хочется умирать и рождаться.

Два цветка, касающихся друг друга плечами, вызывают сладкую зависть, если ты одинок.

На Севере не так, как в середине земли, на юге. Цветов может и не быть, и вдруг где-нибудь увидишь их небольшую семейку. Три цветка в тиши, в прохладе куста или дерева пахнут покоем и миром, и хочется быть одним из них, зачастую самым маленьким со слабеньким прозрачным стебельком, с прочной нежной головкой, с ясными, без единой морщины, лепестками.

Четыре цветка не вызывают определённых чувств. Пять цветков заставляют остановиться и задуматься. И в мыслях продолжишь путь, не заметив шести цветков.

Но семь цветков... задерживают дыхание. Семь простых детей Земли и Солнца держат в плену душу всегда. Семь цветков встречаются редко. Спокойные в своём величии, достигшие возраста мудрости. Крепкий, налитый силой и соком стебелёк не каждый ветерок погнёт и не всякое дуновение, резкое и сильное, сорвёт атласный и мужественный лепесток. И не кружат над их головами жёлтая ослепляющая пыльца. За семь цветов не испытываешь страха, и кажется, знаешь, о чём могут говорить семь цветов. Семь цветов — согласие с собой и милость ко всему.

кК' I

Младенческий плач утонул в ночи и в шелесте волн за сшшой. Розовая темнота слабо нежиела вокруг, а сердце ребёнка задыхалось в страхе. Жирные чёрные волны жадно лизали нога и спину, затягивая в жуткую бездну. Слабые пальцы впились в струи песка.

Много одинаковых цветов, заполнивших собой весь берег, всю поляну, всю долину, — раздражают. Много цветов, склоняющих голову даже не под сильным ветром, — озлобляют. Много цветов, застывших в одинаковой пыльной молитве, облитых горячим палящим солнцем, — наводят уныние и тоску. Их запах одурманивает, принося головную боль и усталость. Шёпот многих цветов напоминает шипение змеи.

Много цветов хочется скосить, яростно размахивая косой или ножом...

Один червь, ползущий по своим делам, вызывает умиление, говорит о мудрости мира и тоже заставляет поторопиться в работе... но много червей заставляют содрогнуться.

О, лучше бы скопийцы никогда не собирались вместе. В былые времена предки скопийцев ненадолго собирались вместе. Их одежды, сшитые из тёплых оленьих мехов, говорили о разумности и прочности жизни. Одеяния женщин, расшитые чудесными творениями их рук, говорили о любви, нежности и душевном покое. Лица детей были схожи с лицами цветов.

Разговоры мужчин, севших вместе, напоминали совет богов. Женские голоса звенели серебряными монистами, вплетёнными в их косы. Смех же детей звучал журчанием молодых горных ручейков, сходящих с вершин в долину для общей любви и игры.

Встречаясь и расходясь, люди становились чище, свободней душой, снимая с неё раковую накипь злобы. И мир людской очищался сам, живя в чистоте, как человек, аккуратно прибирающий каждый день свою обитель.

...Было бы лучше, если бы скопийцы не собирались вместе. Рождённые в душной темноте рабства, с телами, облачёнными в нелепые одежды, скопийцы были не людьми, а мертвецами, вышедшими в ночи. Одежды их давно истлели, расползлись, потеряли цвет и целостность. Но, сойдясь вместе, тайным, не убитым кусочком сознания, они догадывались о совсем ином прошлом. Как покойники, которые в месяц Большой темноты вспоминают о жизни. И в это время тени их посещают землю, где жили. Беспокоят людей, некогда им дорогих.

Так и скопийцы, сойдясь, вглядываются друг другу в глаза, застывают, как в столбняке, будто пытаются вспомнить обрывки неясного сна, взволновавшего душу.

В эти мгновения они смутно и тревожно чувствуют, что

между ними были какие-то другие отношения, отличные от теперешних драк за работу, от тошнотворной похабности, холодной отчуждённости и равнодушия, животных убийств друг друга.

Особенно пристально смотрят они на кротов-скопий-цев, зная, что именно они помнят ушедший мир, и в нём всё иное, чем теперь. Но несчастные, запуганные, много раз битые кроты уползают от ждущих взглядов, унося с собой золотые крупицы воспоминаний о жизни-свободе. Унося и навсегда хороня в себе, а значит, унося навечно, в жуткое небытие.

И ещё долго скопийцы в первые мгновения сборищ чего-то ждут друг от друга, сами не понимая, чего именно. Так и мы в жизни своей вдруг до острой душевной боли хотим, чтобы наши близкие сказали нам особенно ласковые слова* посмотрели не так, как всегда, или обняли крепко, ничего не объясняя и не говоря...

...Но зыбкие видения умершей памяти у скопийцев настолько слабы и расплывчаты, что мгновенно исчезают, подобно обрывкам лёгкого тумана при первом же дуновении слабого ветерка. Так гаснет в тёмной холодной ночи чуть не загоревшееся от прикосновения к другой золотая искорка задремавшего костра. И уже не родиться огню. Не быть теплу и свету. Будет царствовать тьма.

В этой тьме, сгущая её до удушья, принимаются за работу Салла и Улыб. Они выждали свой час. Беззубым налимом, притаившимся в липких зарослях водорослей, сидит Улыб, разевая кровавую пасть, от чего его единственный хитроумный ус-язык пошевеливается, заманивая глупую добычу. Салла, усевшись в глубокой норке молчания, шныряет зоркими зверьками глаз из одной толпы в другую, чутко прислушиваясь ко всему. Так хищный зверь слушает ночную тишину близ себя, в ожидании добычи.

У всякой охоты свои законы. Птицу небесную бьют, притаившись в прибрежных кустах, давая ей хорошенько обмануться тишиной. И только после этого — выстрел из-за спины молчаливого берега.

Волку нужно дать возможность вонзить зубы в добычу, сполоснуть зубы в тёплой крови, дать одурманиться. Волк, убивая, не смотрит, глаза его намертво закрыты, хоть бери его за загривок. Собаку приманивают сладкой костью, потом быстро бьют по голове. Человек тоже животное, и правила охоты на него почти ничем не отличаются. Человеку нужно змеёй, чёртом, солнечным лучом пролезть в душу, осмотреться там, а уж потом решать, в какое место и чем бить.

Первым на охоту выходит Салла, будто стремительный вихрь, сидевший в горах на привязи. Весь горя волнением, полыхая глазами, он начинает говорить, словно бельё полощет в проруби. Слова его ярки и сильны, как молнии в грозу, разрезающие небо на несколько кусков. Он зовёт ско-пийцев к Вечной правде. Зовёт яростно, как будто сам только что был у неё в гостях, пил с ней чай. И стоит только поверить ему, но только ему, и он всех: обиженных, голодных, больных, срамных — поведёт за собой.