...Растерзан, растоптан, убит Молчащий. Он лежит в невысокой траве, залитой кровью. На краю песчаного обрыва, всегда служившего границей между его жилищем и помойкой, выше которой Молчащий по своей воле не поднимался никогда. По лбу, подбородку и всему лицу вьются глубокие раны. Из них льётся и уже устала литься кровь. На короткой обнажённой шее красные борозды, разорвавшие кожу в нескольких местах. Все тело обнажено и превращено в кровавое месиво. Рёбра поломаны, и всюду торчат концы костей. В груди зияющая чёрная рана, будто тот, кто пытал Молчащего, имел мысль вынуть его сердце. Рук и ног, как таковых, нет. Они раздавлены, вывернуты в суставах. Скудная одежда порвана и окровавлена, куски её брошены далеко в траву. Особенные мелкие части напоминают дьявольски-красные цветы, на лепестках которых утро раскидало свою жуткую росу.

Тучная свора мух гудит над растерзанным, опускаясь на потоки крови и прерывая свой пир, поднимается в воздух для отдыха. Но не в силах удерживать тяжести напитанных тел, падает вниз и осоловело бродит. И тогда другая свора, числом не меньше, появляется из чрева Скопища и садится на место прежней, насыщаясь торопливо и жадно.

Так, сменяя друг друга, неисчислимые множества всяких тварей питались кровью и мясом растерзанного, пока нещадное солнце стояло в небе. И когда к вечеру, в стыде, оно прикрылось тёмной тучей, вокруг потянуло холодом, сытые, разбухшие существа уселись тут же, на кусках окровавленных одежд и затихли в сладкой полудрёме. Затихли, чтобы подняться с первыми лучами и вновь продолжить пир.

Перед ночью, в полутьме слабого летнего месяца, окрасившего всё вокруг в нежное золото, раздался в наступившей тишине странный звук. Он не походил на крик, не был плачем, и вплёлся, как некий клич. И тут же ему в ответ с дальних окраин Скопища ответили те же звуки, и скоро всё окрест огласилось жуткой какофонией. Это плакали и звали друг друга к пиру животные скопийцев. Тощие, забитые существа с длинными, ободранными хвостами, с глазами, полными страха и ненависти, с вечно голодной слюной, стекающей из пастей.

Когда-то далёкие предки этих существ служили скопий-цам, были не только помощниками в трудах, но и друзьями в радости, сотоварищами по Любви. Крах в отношениях меж ними и скопийцами наступил неожиданно. Жестокие времена голода заставили навсегда забыть о некогда существовавшем согласии. Теперь между встретившимися невзначай скопийцем и зверем верх брал тот, кто первым успевал перегрызть горло другому.

С наступлением дня скопийцы охотились на животных, устраивая шумные, жестокие облавы, а когда приходило царство тьмы, вступали в закон Животные ночи.

Дни они проводили в заброшенных подвалах и руинах, прячась от всего. Иные из них жили стаями, быстрыми, жестокими на расправу. Для них не существовало страха и запрета. Под покровом ночи они чинили разбой в самом сердце Скопища. Звери приходили от запахов крови в неуёмную ярость. Трупы погибших в драке поедались ими мгновенно. Хруст костей, рычание, лязг зубов и визги заполняли чрево ночи. Взъярённые, опьянённые, и всё равно не сытые, не утолённые малым куском, бродили и рыскали, поджав хвосты, Животные ночи. Втягивая в себя жирный воздух, настоянный на тлении скопийской жизни. Им грезились битвы, полные крови, огня, забавы и сладкого страха, когда собственный хвост кажется чудовищем.

Особенно любили они жилища скопийцев, в глазах-окнах которых полыхал яркий, обжигающий огонь. Оттуда неслись, вырываясь наружу, крики, ругань, свист, дикие песни и стоны вожделений.

Притаившись в укромных тенях, приоткрыв жаркие пасти, готовые к прыжку, к смерти, сидели до самого утра Животные ночи. С их окровавленных клыков стекала на землю вязкая слюна. В нетерпении подрагивали все члены, а в прищуренных глазах полыхал не только огонь голода, но и мести.

Иногда в ночи им везло несколько раз. Двери шумного жилища вдруг раскрывались, как огненно-дышащая пасть, выбросив из себя смрадные запахи нечистот и в образовавшийся круг огня с криком дикого отчаяния шлёпалось тело.

Несчастный скопиец, если был жив, не успевал и вздохнуть, как мгновенно жаркие клыки впивались и сжимались на его трепещущем горле. Но приходил день, и медленно, словно тень уходящей ночи, отползали животные. Только по следам безобразных пиров можно было судить о трагедиях, вызывающих не печаль, но великое содрогание Души.

В отрезке человеческого времени, называемого людьми — утро, день, вечер, есть особый момент. День кончился, потухли краски неба, но ещё не пришла ночь. Человек отработал. Душа утихла или устала, но ещё не время спать. На короткий час всё живое растеряно и заворожено. Иные садятся, не помня себя и окружающих. Другие волнуются в горячей радости, не чувствуя усталого тела. Третьи — отдаются волнующей любви, им кажется, они летят невесомо. Многие уверены, что их вообще нет на этом свете. Старики чувствуют себя счастливыми детьми, уроды видятся красавцами. Калеки полны сил и здоровья. Странное время. Задумавшись невольно, укрепляешься в мысли, что в этот час шар земной пуст. Его покидают все до единого. Люди ушли к Отцу Вечному. На короткий час, но ушли в Отчий дом. Кто погреться, набраться запаса терпения и мудрости, черпнуть радости, освятиться любовью. Уходят и возвращаются вновь. Без этого невозможно пронести мучительный земной крест. Без встреч с Вечным Отцом непосилен груз жизни. Как не допустить, что прощает он нас, терпит и, оделяя любовью, отпускает. И ждёт обратно умудрённых, исполненных кротости и смирения. Вот почему, не чувствуя себя, сидим мы на границе дня и ночи. Потому что нас здесь нет...

В час, когда воздух наполнился скликающим плачем животных и скопийцы заперли двери гробов на последние засовы, неожиданно с неба упал сильный тёплый дождь. Он шёл недолго. Но небо засветилось, будто опять наступил день, и умытые солнечные блики засверкали на посвежевших травах. Дивный дождь промыл чудовищные раны Молчащего. Освежил глубокие шрамы лица. Если бы скопийцы не были так ленивы и вышли под дождь, они бы увидели, как с неба падал яркий свет. Словно Тот, кто светил сверху, хотел выжечь кровавую траву и вогнать в землю насытившихся, неподвижных от тяжести чрева многочисленных паразитов. Свет отпугнул Животных ночи. До падения дождя воздух Скопища наполнился запахом крови, будоража и беспокоя их. В нетерпении повизгивали они, поднимая вверх оскаленные морды, и с их уст раздались стоны, переходя на восторженный вой. Животные ночи предвкушали пир. Большие и малые стаи, предводимые каждая своим вожаком, втягивая в себя горячий воздух, направились на поле брани. Спешили и одиночки, выбирая потемнее места. Внезапный свет застал Животных ночи врасплох. Они застыли, как изваяния. С полуоскаленных морд стекала вязкая слюна. Злоба, ненависть и страх горели в глазах животных, но ни один из них не мог и зубом щёлкнуть.

В образовавшемся круге света происходило непонятное. Растоптанный, раздавленный, искалеченный множеством острых предметов, Молчащий, словно цветок земной, вдавленный в грязь, стал медленно оживать. Первыми вздрогнули пальцы, бессильные, раздробленные, они вдруг зримо для взгляда видящего стали наливаться силой. Всё остальное ещё не дышало, но пальцы уже жили, обрели память и торопились в трепетной работе. То именно была работа. Так оживает цветок под лучами, стряхивая с окоченевших членов отжившее, ненужное, выбиваясь из-под тяжести листьев и песка. И так же, словно дивные цветы-братья, вместе встречающие начало дня, открылись глаза Молчащего. В них не было боли, ни капли злости, будто не его тело ломали, резали, пинали и терзали скопийцы время назад. Они, как и пальцы, были полны напряжённой работы — продолжали видеть то, чего не могли узреть скопийцы.

В них горело теперь нетерпение. Радостное нетерпение —

успеть... успеть. По прекрасному лицу его текли кровавые ручьи. Глубокие раны тела, как чудовищные рвы, сочились. Перебитые ноги и руки, казалось, не мешали ему. Он не замечал своих ран. И не только. Он не замечал себя, будто всё изувеченное стало лишним.