Внезапное беспокойство, видимо, отогнало сон, и существо продолжило свой путь, так же, как и раньше, где шагом человека, где рысью зверя.

Летняя ночь коротка, и скоро поднимающееся солнце осветило высокий крутой берег и на нём сверкающее в лучах Скопище. Оно ещё спало, и ни один скопиец не заметил существа, быстро нырнувшего со своей котомкой в какую-то полунору, полуконуру, одиноко стоящую под обрывом. То неопределённое жильё, куда оно вползло, можно скорей назвать убежищем, в какое зверь, находясь в панике, быстро ныряет, не заботясь о степени его безопасности. Жилище червей, вольготно раскинувшееся на высоком обрыве, сейчас грозно и величественно возвышалось, как небо высится над Землёй.

Внизу песчаный обрыв кончался, словно логовом, озером. Вода в нём так застоялась, что давно умерла й в этот утренний час смердила, как ночной горшок. В озеро ско-пийцы спускали свои нечистоты, сбрасывали трупы павших животных, бросались в диком опьянении и сами, ненадолго потревожив чёрную жирную зыбь последним криком отчаяния. В него жуткими ночами сталкивали убитых, и озеро сонно чавкало в ответ, как младенец во сне, внезапно нашедший губами материнский сосок.

По берегам его, вскормленным помойным пойлом, тучнели и жирнели кусты черного дерева ольхи, бросающие сейчас около себя тёмно-розовые тени.

По сравнению со сверкающим Скопищем и дремавшим в довольстве черным озером убогий приют странного существа напоминал не то покорёженный ящик, не то какую-то посудину, небрежно сброшенную пинком вниз за ненадобностью.

Вблизи же оно было ни тем и ни этим. Нелепое строеньице, когда-то сколоченное из того, что было скинуто ско-пийцами, подпиралось со всех сторон глыбами камней, чтобы не развалиться. Щели между камнями заткнуты мхом и просто кусками земли, и на них в этот ранний час блестели самые разные цветы и нехитрые травы.

Так кто же этот полузверь-получеловек со страшным и изуродованным телом? Скопийцы кличут его Молчащим. Его рождение — тайна и для них, но ещё большая тайна — он сам. Молчащий потому, что ни один скопиец не слышал от него не то, что короткого слова, но и звука. Он не свистел и не пел трелями, как лесные птички, не пищал подобно кочковым мышам, не рычал, не лаял.

Молчащий никогда не поднимался вверх по песчаной стене, в само Скопище. В своём полудеревянном каменнотравяном жилище он жил непонятной скопийцам жизнью. Казалось, он родился здесь, среди сбрасываемого хлама. Вдоль всего обрыва тут и там валялись кости, обмываемые дождями и снегами, и уже нельзя было сказать наверняка, кому они принадлежали, животным ли, иль скопийцам. Всё, что отторгалось от жизни наверху, сбрасывалось вниз, как в преисподнюю, и хозяином всего становился Молчащий. Сам, как хлам, одетый в отрепья из скопийской помойки, он был отвержен скопийцами и скинут на самое дно. Так сброшенное ураганным ветром в мокрое угрюмое ущелье прорастает крохотное зёрнышко, не видя солнца, довольствуясь лишь его запахом и предугадывая живительное тепло. Крохотным зёрнышком был Молчащий. Зёрнышком, сброшенным жестоким ветром. Ветром-убийцей.

...Душная летняя ночь в самой середине. Сердце ночи черно не по цвету. Родившийся в сердцевину ночи будет тёмен не только кожей. Именно в сердцевину ночи приходит к человеку страх смерти, иных заставляя плакать, других каяться, третьих хвататься за слабое сердце. Цветок, расцветший в ночи, убивает вокруг себя всё живое. Мысль, вспыхнувшая в сердце ночи, будет оружием смерти.

В самую середину ночи, когда небо и земля слились в одну-единую чёрную пелену, как любовники в порыве страсти, тридцать лет тому назад из душного чрева Скопища к самому обрыву торопливо метнулась тень. Тонкая, стройная, как тальниковая лоза, с золотисто-коричневой кожей скопийка замерла у края песчаного обрыва. Из-под босых ног её мягко соскользнули вниз струи белого тёплого песка. Как лёгкая зверица, отпрыгнула назад скопийка. Тело её дрожало, объятое ночью, и было прекрасно, но настороженно. Слушая сзади себя тишину, скопийка слышала одновременно и сонное дыхание Чёрного озера внизу.

На полусогнутых красивых руках зверица держала голое дитя, примерно от году рождения. Лицо его выделялось среди темноты светлым, нежным от светлости пятнышком. Невнятный лепет радости вдруг раздался из его полураскрытых губ, и зверица быстрым движением закрыла ему рот. Обернувшись назад, она резко отбросила от себя прекрасные руки и развела их в разные стороны. Ребёнка поглотила чернота ночи.

Улыбнувшись, зверица послушала тишину внизу и ей не понравилось, что озеро не чавкнуло. Она решила ждать. Несколько мгновений было тихо. Потом тоненько-тоненько раздался детский вскрик, а после плач. Зверица замерла. Было ясно, что она промахнулась и ребёнок не попал в рот озера смерти.

Сзади неё раздались шаги. Она обернулась. Молодой и сильный, даже в темноте ночи красивый, к ней подошёл скопиец.

— Не думай, — сказал он, тоже слушая звуки внизу. — Волна сама слизнёт его. А если нет, ещё никто не поднимался вверх по сыпучему песку.

— Ты прав. Никто не поднимался вверх.

И они отошли. Будто и не стояли. Сердце ночи прошло. Темнота вокруг чуть порозовела. Но скопийская ночь продолжалась во всей своей красе, покое и сладости. Двое отошли недалеко. У края того же обрыва они нашли прогретую ложбину, упали в неё, и немного спустя оттуда раздался стон вожделения и тихий приглушённый звук, похожий на смех.

...Несколько ночей и дней подряд слышала Земля хриплый плач ребёнка, и если бы она не была так глуха от старости, то слышала бы и тихий назойливо сухой шелест песка, текущего вниз, и вкрадчивый плеск, будто кто-то жуткий и настойчивый облизывал похотливые губы, глядя на недоступное лакомство. Зверь и зверица были правы: ещё никто не поднимался вверх по сыпучему живому песку.

Потом внизу долго было тихо. Так долго, что прошло много лет. И за всё это время опять же только ещё более постаревшая Земля слышала иногда в своём чреве звуки, похожие на чавканье, ползание, хождение. И в силу того, что ей дано чувствовать ползание даже крохотного червячка глубоко в чреве, она поняла, что беременна странным плодом. А понявши, глубоко вздохнула. И когда этот плод вышел из неё, она в изумлении смутилась и не проронила ни одного слова.

Странные звуки крепли, становились явственней. И уже не было сомнения, что странный плод пытался жить.

Так появился на свет Молчащий. Неважно, кто первым видел непонятное Существо, одинаково хорошо стоящее на ногах, быстро и юрко ползующее на коленях и сильных руках с длинными, как у зверей, когтями. Такими крепкими и чуткими, что, казалось, они не только цепко держались за землю, но и слышали её под собой.

Для того, кто увидел Молчащего первым, тот напоминал чудовищного червя, поедающего листья дерева и ставшего на свои самые крепкие лапки-ноги. Взгляд Молчащего не был взглядом животного, когда он отводит глаза, при этом щерясь в оскале. Глаза его были черны, как сердце ночи, а в расширенных зрачках застыла печать ужаса. И в них порой явственно колыхалась тень, отражая зрачок и вновь светлея. Так светит и темнит вновь прибрежную гальку озёрная волна, подлизывая свой берег. Умел ли радоваться Молчащий? Умел ли плакать? Это оставалось тайной, ибо ничто не прорывалось в его глазах сквозь вечную завесу ужаса.

Первым, кто увидел Молчащего близко, лицом к лицу, была скопийка по кличке Золотистая Лоза. Блудливая, как сучка, ещё не старая, она износила своё тело и теперь походила не на золотистый лозняк, светящийся по берегам рек, а на сухой небрежно подрубленный пень с осыпающейся корой и трухой.

В это раннее утро, после ночи, полной обычного блядства, едва вытащив себя из кучи крепко сплетённых тел ско-пийцев и скопиек, занимавшихся тем же, чем и она,’ Золотистая Лоза вышла на свет. Глаза её опухли и видели плохо. Лицо горело от кровоподтёков и было свинцово-тяжёлым. Так отделал её последний партнёр этой ночи. Опьяневший больше меры, он не смог больше выжать из себя и капли наслаждения и, озверев, мастерски отдубасил её. Лоза отошла за длинный тощий сарай, откуда начиналась бесконечная ско-пийская помойка, и только села за надобностью, как почувствовала сзади метнувшуюся тень. Она обернулась и оцепенела. Перед ней, в сумерках молодого утра встало человекоподобное существо. Оно молча смотрело на неё, сжимая в обеих безобразных руках-лапах какое-то тряпьё, с которого ещё стекала отвратительная жидкость помоев и нечистот. Но не это ввергло скопийку в то состояние, в каком пребывает она до сих пор. Укус ядовитой змеи смертелен, укус бешеного зверя вызывает не мгновенное, но сумасшествие, удар острого ножа — потоки крови и боли. Но силу взгляда стоящего пред ней нельзя было сравнить ни с одним из этих увечий. Как под действием сильнейшего напряжения, задёргало Лозу. Жестокий страх сотнями, тысячами игл пронзил каждую клеточку её тела. И это было хуже смерти, хуже сумасшествия и несравнимо с физической болью. Это было последнее ощущение, которое было дано испытать скопийке с красивым именем Золотистая Лоза. С того утра прошло много дней, ночей и лет, и теперь никто не знает, чувствует ли она что-либо вообще. Лоза никогда не выходит из самого тёмного угла своего жилища, куда она вползла в памятное для неё утро, и никуда не выходит. Все члены её дрожат, как в лихорадке, и с каждым прожитым ею мгновением умаляются. Она ходит под себя; ест и пьёт, если ей дают, не пьёт и не ест, если ничего не бросают. Забытая, брошенная партнёрами по любви, дракам и пьянкам лежит и тает скопийка Лоза, и неистощим её страх. Необъясним и, кажется, вечен.