Майма деловито отхлебнул чай, чтобы скрыть изумление. «Кэле, кости у старикашки гнилые, а ум ещё свежий, гляди, как по моему следу прошёлся», — подумал он. И чтобы долгое молчание Кривой Глаз не принял за негостеприимство, сказал:

! V.../,,, Олени, привыкшие к тишине и своему

' н#<Й| па-

н»1ческомстрахё.АИлирм швырян в животных камнями, визжал, вопил. Бек оленей становился всё - быстрей. Земля под койытамй глухо стонала. _

— Ведь у тебя есть слово, говори.

— Не было бы слова, не стал бы... — Кривой Глаз посерьёзнел. — Слово у меня нехорошее, сын.

Майма прищурился, будто от яркого огня, и всё-таки, как полагалось, заметил:

— От плохого слова никто ещё не умирал.

Гость покивал, соглашаясь, поставил чашку.

— А где жена твоя?

Майма показал на молодуху, затаившуюся в тени у входа.

— А сына и его матери нет больше на земле, — кашлянув, пояснил спокойным голосом.

Старик помолчал.

— Хорошо, что Нга забрал калеку, — словно про себя, тихо сказал он.

Майма опять насторожился. «Нет-нет, старик не тот, что был!» — и решил больше слушать, меньше говорить.

Кривой Глаз, пошарив у себя за спиной, достал выструганные из оленьего рога ножны и положил их перед хозяином чума.

Майма так и прилип к ним взглядом. Пустые ножны Мерчи...

— Велел передать тебе. Его тоже нет на земле.

«Тоже нет... Значит, Земля отказалась носить на груди и отца. А ведь она-то хорошо знает, что он не виноват...»

Майма наклонился над столиком. Годы не изменили простеньких ножен. Те же непонятные знаки, которые отец вырезал на них. Он никогда не говорил сыну, что они означают, и это обижало Майму. Но сейчас он смотрел с теплотой — последняя память об отце. И вдруг увидел новое: прямую линию, процарапанную глубоко и старательно.

— Какое слово он сказал?

— Просил, чтобы ты понял его.

«Ножны без ножа... Ясно: напоминание о Сэротэтто. Из-за него увезли отца. А о чём говорит эта прямая, без закорючек, борозда?»

— Что это? — Майма ткнул ногтём в линию.

— Жизнь Мерчи, — подумав, ответил Кривой Глаз. — Оборвалась.

Майма не мог больше терпеть. Все эти годы он копил не только оленей... Злоба, посеянная Красной нартой, тоже росла, наливалась силой. Резко повернувшись к старику, он схватил его за рубашку обеими руками и сильно тряхнул:

— Когда они ушли? Куда?

Кривой Глаз не обиделся, не удивился. Понял, о ком спрашивает хозяин чума, поэтому посмотрел на него насмешливо:

— Они не ушли. Люди новой жизни — хозяева в тундре.

Майма засмеялся. Старик тут же отвёл взгляд. Смех хозяина был ему неприятен.

Майма разжал руки, оттолкнул гостя. Тот начал что-то рассказывать, объяснять, но слова его не доходили до сознания. «Как же так?! — отупело размышлял Майма. — Столько создавал, берёг стадо. И зря?! Хотел вернуться сильным, чтобы люди каждое слово, каждое движение моего мизинца ловили... Всё зря! Голодранцы-пастухи не передохли от голода. Они — хозяева? Как же так?!»

Огонь в чуме давно потух, и лишь робкий глазок голо-вёшки алел сквозь золу, но и он, словно засыпая, покрывался пеплом. На закопчённых шестах ожили, встревожились тени и, казалось, внимательно слушали чужой голос. «Как духи... Или души идолов», — безучастно отметил Майма и вдруг подумал, что это, может, действительно пришли оскорблённые им идолы. Давно пришли и прокляли чум. Из-за них отправились в другой мир жена, сын, отец. Они, обиженные, ушли к пастухам, сделали их хозяевами земли, оленей и жизни.

Майма украдкой посмотрел на тени. Он боялся увидеть своего покровителя, деревянного старичка, которого пнул в лицо. И обомлел. Всё-таки и этот идол пришёл! Вот он. Теперь у него и глаза открылись. Что это?! Глаза старика Сэротэтто! И кровь по щеке течёт: наверно, от давнего удара ноги хозяина...

«Я схожу с ума! Какая кровь?.. Идол же деревянный».

— Женщина, оживи огонь! — крикнул Майма.

Стараясь смотреть только на костёр, вцепился в шкуры, чтобы не видно было, как дрожат руки. Когда пламя лизнуло подброшенные женой ветви, Майма краем глаза заметил, что тени нехотя стронулись с мест и уползли. Он облегчённо вздохнул и, успокоившись, прислушался к голосу гостя.

— Я тоже теперь... — нарушая приличия, рассказывал о чём-то Кривой Глаз женщине, точно равной.

— Тоже? Теперь?! — Майма захохотал. — Ты теперь тоже — пастух! И ешь кости с чьего-то стола.

Старик растерялся, но тут же высоко вскинул голову. Маленький, с морщинистым лицом, он выглядел как общипанная куропатка. И всё-таки вид у него был гордый и самоуверенный.

— Если я и ем кости, то со своего стола. И открыто, ни от кого не прячусь.

Наступила тишина, во время которой только огонь продолжал что-то рассказывать шёпотом. Майма уловил обиду в голосе старика и намёк понял, но промолчал.

— И я жил, как ты. Из-за этого, может, и сына... — Кривой Глаз опустил голову, ковырнул пальцем кисы, — сына, который заменял мне солнце, потерял. Он ушёл от нас... к ним, И мы теперь одни с женой.

Майма вспомнил сына Кривого Глаза. Когда видел его в последний раз, тот всего пятнадцать лет жил на земле. От стойбища к стойбищу разъезжал всегда один, без отца и друзей, на белых, резвых оленях. Упряжь красивая, нарядная, из дорогого русского сукна. На нарте и за столом вёл себя беспокойно, будто его кто-то постоянно тыкал хореем в сердце. Майма, глядя на него, говорил: этот не станет хозяином.

— Перед тем как уйти, — скорбно продолжал Кривой Глаз, — он сказал мне: «Отец, ты похож на ворону, которая сидит на дерьме, а думает, что на золоте».

Старик говорил тихо и, хотя в чуме было тепло, зябко потирал руки.

— А ты? Что ты говорил ему?

— Что я мог ответить... Он приехал, снял мой чум и поставил там, где ему надо было. Говорит, отдохни около людей. Старая жизнь, говорит, не вернётся.

— И ты отдыхаешь? — ехидно спросил Майма.

— Отдыхаю. Да и тебе, сын, придётся, — опять с намёком, нехорошим тоном проговорил Кривой Глаз, откинувшись на богатые подушки.

— Почему? — Майма постарался остаться спокойным. Посмотрел прямо в глаза гостя и повторил: — Почему?

Старик сделал вид, что не заметил взгляда. Понюхал табаку и после этого ответил:

— Тебя ищут. Я поэтому и приехал.

— Кто ищет?

— Новая власть. За прежнюю твою жизнь. За грехи... — Гость глянул насмешливо на хозяина чума. Помолчал. Добавил безразличным голосом: — И ещё сирота у тебя. А у него родственники нашлись.

Майма схватился за ближайший шест — тот жалобно и тонко заскрипел.

— Кто сказал, что он у меня?

— Варнэ. Ты её помнишь?

Майма помнил её. Она тоже тенью жила здесь, в чуме. Сумасшедшей старухе было за что мстить бывшему хозяину.

— А у меня нет сироты!

— Ну... мне-то не говори. Проезжал мимо стада, заметил, — самодовольно засмеялся старик, видимо, вспомнив обидные слова про кости с чужого стола. И не только это. Проходя в чум, он привычным взглядом отметил, что нагруженных нарт стало ничуть не меньше, а может, даже больше. Но главное — олени. Какие олени! Поднялся Майма тут, в тишине, в укромном местечке. Пожалуй, богаче его сейчас в тундре и нет никого.

А хозяин чума почти успокоился. Понял, что торопливостью может сделать из старика врага. Надо прежде всего выяснить, насколько Кривой Глаз остался прежним, а то он как налим: ни за хвост, ни за голову не ухватишь. «Если умело взяться, — размышлял Майма, — старик спасёт меня. Недаром и душа его была крива, как рога бодливого оленя. Погоди, не радуйся, я тебя возьму за горло, а ты и не заметишь».

— Пойду распрягу твоих оленей, — сказал Майма.

— Распряги, распряги. — Кривой Глаз не ожидал такого почёта и приосанился. — Пусть попасутся. Ты умный человек, знаешь, как уважить гостя.

Он опять неожиданно захихикал, а взгляд маленьких глазок был завистливый, хитрый.

На улице Майма торопливо распряг оленей гостя, отпустил их и деловито подошёл к нарте, на которой были уложены тюки с мехами. Вдали от людей Майма не только восстанавливал стадо и копил злобу на новую жизнь, но и набивал пушниной мешки. Дикий край кишел непуганым зверем, и добыть его мог даже ленивый.