Действительно, в каждом движении парня, в твёрдом, уверенном взгляде и даже в том, как он брал мясо, как ел, чувствовалась сила, и не только сила рук, ног, здорового тела, но ещё и другая, неуловимая, которую так просто не объяснишь. Такие могут, как говорится, и медведя за ухо привести.

Мерча, не скрывая любопытства, разглядывал гостя. Пастушил тот совсем немного, наверно, года полтора-два. На глаза не попадался, и видел его хозяин нечасто. Знал, что есть такой человек в стойбище, а близко столкнулся впервые. Мерча улыбнулся и закурил. Стало спокойней, будто приехали к нему не враги, а друзья. Ведь не звери, не духи ночные собираются жить на земле, а люди. Вот они, обыкновенные, знакомые, с привычными к работе руками, с умными глазами, чистыми, открытыми взглядами. А взгляд человека от сердца тянется, как стебель от корня. Надёжный корень — и стебель прямой; гнилой корень — стебель корявый, уродливый.

— Как дорога? — спросил Мерча и снова с любопытством взглянул на младшего Сэротэтто.

— Дорога не хитрая. Прямая к тебе, — с достоинством ответил старший, вытерев нож о полу малицы.

«Вша поганая... Расселся, как равный. И держится, точно хозяин стада», — со злостью подумал Майма. Он не понимал отца: зачем вступать в разговор? Накормил, как велит обычай, и хватит, а если гостям хочется побеседовать, пусть с собаками лаются.

Майма знал: разговора не избежать, не молчать ведь — приехали гости, и всё же было *ему неприятно, что отец задал традиционный вопрос: «Как дорога?» Особенно удивил тон: доброжелательный, учтивый.

— Вы, наверное, слышали про нас? — начал старший Сэротэтто, не решаясь в присутствии бывших хозяев откинуться на подушки.

— Не без ушей, — ответил Майма и так посмотрел на старика, словно хотел вцепиться ему в горло.

— Значит, можно не говорить лишних слов, не тратить зря силу, — вмешался младший, поймав, видимо, взгляд Маймы. — Если слышали, то понимаете, зачем мы здесь. Недаром при встрече руки не подали. Вы и мы — не друзья.

Мерча подавил в себе вспыхнувшую при этих словах ярость. Хозяева чума и гости в самом деле враги. Даже собаки при встрече сначала принюхиваются, присматриваются, а уж потом или дерутся, или виляют хвостами. Но разве в стойбище не выполнили закон тундры, разве приезжих обидели, не угостили? Почему же глядят они как зимние волки?

— Твои слова справедливые, — неожиданно сказал он и осёкся.

Сын с нескрываемым бешенством смотрел на него: отец знал эту маленькую правду людей Красной нарты. Что же он, согласен и с большой правдой новой жизни? Мерча нахмурился. Хозяин в чуме он, и глаза сыну даны не для того, чтобы без уважения смотреть на отца.

—- Пока мы пьём чай, пригони оленей. Люди, может? торопятся. Они ведь не на нас с тобой глядеть приехали.

Майма поднялся и вышел. Сейчас отец прав, надо скорей избавиться от этих гостей. Из оставшейся тысячи они возьмут не больше половины, а основное стадо, одна мысль о котором греет сердце, переждёт беду в Капкане Злых Духов.

Майма злорадно усмехнулся и вышел. Не так уж страшна эта Красная нарта. А Кривой Глаз говорил: и солнце почернело, и всходит оно не с той стороны... Сам, наверное, от злости и зависти почернел с головы до пят.

Хон спрятался за подушками. Он забрался туда сразу, как приполз с улицы с вестью о Красной нарте. Когда приехавшие вошли в чум и принялись за еду, мальчик осторожно выглянул из-за спины отца и посмотрел на гостей. Троих ненцев он знал. Бывшие отцовские пастухи. А вот рядом с ними... Он! Тот самый! Таким Хон и представлял его, когда тайком от солнца тосковал о Красной нарте. Но этот человек оказался красивей и светлей, чем в мечтах. Глаза чистые, синие, как два озера рядышком, и плечи широкие, на них можно и нарту поставить.

— Лекарь! — прошептал Хон и уже не спускал глаз с удивительного незнакомца. И чем дольше на него смотрел, тем сильнее верил в своё исцеление. Надо только показать ему ноги, и Лекарь всё поймёт, поможет. Они не скажут друг другу ни одного, даже крохотного, коротенького слова. Просто Хон встанет на ноги и пойдёт!

На улице залаял Грехами Живущий; все оживились. Светловолосый гость поднялся, направился к выходу. Мальчик испуганно посмотрел ему вслед. Как это? Он уходит?!

Испугавшись, что Лекарь уйдёт навсегда, Хон вскрикнул, выкатился на середину чума, быстро подполз к пологу, путаясь в полах малицы, и оказался у ног русского.

Мать кинулась к сыну, но мальчик сердито оттолкнул её, крепко вцепился обеими руками в кисы незнакомца.

— Почему ты уходишь? — спросил, смотря на него с мольбой сухими, горячими глазами.

— Что он хочет, товарищ Егоров? — спросил второй русский, с жалостью и испугом глядя на горбатого мальчика.

Хон, конечно, не понял, но, уловив в голосе русского вопрос, торопливо поднял подол малицы и показал ноги. Чтобы не заплакать, он закусил задрожавшую нижнюю губу; чуть помолчал и сказал то, что не раз говорил солнцу. Егоров оглянулся на младшего Сэротэтто. Тот, опустив глаза, перевёл просьбу-мольбу калеки.

Егоров опешил. Большое горе заставило этого дикого мальчика кинуться к нему в ноги. Он наклонился, поднял ребёнка на руки — тот был почти невесом,— прижал калеку к себе. Нет, не все ненавидят Красную нарту, желая ей трудного, опасного пути. Ради таких, которые ждут, стоит пройти ещё тысячи и тысячи километров. Но как объяснить ребёнку, что он, Егоров, не может помочь ему?

В чум заглянул Майма. Увидел Хона на руках русского, удивился и тут же рассвирепел. Грубо схватил сына и швырнул его на постель. Хон упал лицом вниз. Худенькие плечи его затряслись, но он не плакал, а только сильно дрожал.

— Вы приехали за оленями, а не за мальчиком! — рявкнул Майма и с силой сжал кулаки.

Все притихли. Мерча замер над внуком, не смея коснуться его. Старик понимал, что сейчас Хон потерял нечто большее, чем отец и дед, лишившиеся части оленей...

Все молча вышли из чума. Старший Сэротэтто, увидев знакомое стадо, сразу забыл обо всём. Всю жизнь отдал пастух этим оленям; охранял и холил, как собственных, недосыпал ночами, сберегая их покой; знал всех вожаков, их детей и внуков. Он любил их так, как, казалось, не любили хозяева. Старик смахнул непрошеную слезу и нашёл взглядом Майму. «Этот ленивый пёс только ел да спал возле женщин, но почему-то олени принадлежали ему. Разве Яминя права? — подумал Сэротэтто. — Нет, это несправедливо...»

Худое лицо старшего Сэротэтто, заросшее густой бородой, оживилось. Он положил ладонь на деревянные ножны, вошёл в стадо, рассекая его, как стрела. Это было необязательно, нужных оленей глаз нашёл бы и сам, но старый пастух давно мечтал пройти вот так, уверенно и свободно, сквозь неисчислимое множество животных, чувствуя себя их хозяином.

Скоро опытный глаз уловил, что многих оленей нет. Должен быть огромный менаруй удивительной окраски. Около носа, глаз и по бокам шерсть его отливала ярко-рыжим и вспыхивала на солнце, как старательно начищенная медь. Менаруй был признанным вожаком, часто дрался и всегда побеждал. Не любоваться им могли одни камни. Майма гордился оленем больше, чем всем стадом. Где же этот красавец? И важенки, каждую весну приносящей потомство, тоже нет...

Старший Сэротэтто насторожился. Ещё раз внимательно оглядел стадо. Пастух знал: молодой хозяин хитёр, а именно сейчас, когда вершилась справедливость, не хотелось быть обманутым. Настал день, чтобы рассчитаться с богачом. Майма должен почувствовать боль, которую Сэротэтто испытывал всю жизнь.

И гости, и хозяева стойбища наблюдали за стариком Сэротэтто. Варнэ, в своей неизменной шапчонке, подвязанная какой-то тряпицей, тоже вышла из чума. Она не каркала, и даже тени улыбки не было на её лице. Женщины, стоявшие возле поганой нарты, пытались знаками подозвать к себе сумасшедшую, но та не обращала на них внимания. Она застыла на месте, всматриваясь с напряжённой тревогой в старика, который угрюмо возвращался к людям.

Он подошёл к Майме, тяжело дыша и вытирая ладонью пот со лба: