– «Больше всего на свете я хочу научиться ездить на лошади!» – дразнила меня мама и просила сопровождать ее на конеферму, потому что ей, видишь ли, страшно. «Ты боишься лошадей?» – от счастья со мной чуть было не случился удар. «С какой стати? – возмутилась она. – Я просто боюсь идти одна в незнакомое место!» Вот это логика: значит, чтобы перестать бояться незнакомых мест, нужно прийти в это незнакомое место.

Дорога туда была недолгой, но запоминающейся: палило солнце, из-под ног выстреливала саранча, и каждый выстрел сопровождался оглушительным маминым визгом. «Пойдем домой», – хотелось мне предложить ей, но вместо этого я просто затыкала уши, когда она начинала кричать.

– Тебе не страшно?! – мама, видимо, подозревала меня в том, что я притворяюсь. А мне и правда не было страшно: ну прыгают и прыгают, стрекочут. Мне лично они нисколько не мешали. Саранча как саранча, просто большие кузнечики. Мне их даже жалко стало: это я могу мамины крики переносить, а насекомые – не знаю. Наверное, у них сердце от них разрывается, просто сказать не могут.

Зато работники конефермы могут. Им все равно, что о них подумает моя мама. Она у них здесь в Крыму не хозяйка, побудет две недели и уедет. А им оставаться, поэтому они не обращают внимания и делают свое дело, невзирая на мамин визг. Но все равно он их отвлекает. И не только их, но и всех обитателей фермы. Например, пони-альбиноса с градусником в попе.

Сейчас-то я уже знаю, что ничего странного в этом нет: у животных так температуру меряют, потому что у них нет рук, только ноги или лапы. А если нет рук, значит, нет и подмышек. Значит, градусник не поставишь. Поэтому ничего удивительного.

На конеферме, кроме двух человек в загоне с больным пони и еще одного модно одетого парнишки из числа тех, о которых бредят мои одноклассницы, никого не было. Последнего мамин визг нисколько не побеспокоил. Он даже не повернул головы, когда мы к нему приблизились. Так и стоял, согнувшись над ванной, полной воды, и что-то в ней полоскал, приговаривая: «Не боись. Щас. Уже все».

– Сумасшедший, – шепнула мне мама, схватила за руку и потащила под навес, сиротливо стоявший прямо посреди фермы.

– Зачем только мы сюда притащились?! – задала она риторический вопрос и уселась на лавку.

– За мечтой, – напомнила я маме и села рядом.

Кстати, парень мне сумасшедшим не показался. Зато моя мама никак не могла успокоиться и все время вскакивала с места и пыталась разглядеть, что же тот там делает.

– По-моему, он моет котят, – предположила она, а потом добавила: – Или топит… Надо немедленно прекратить это безобразие!

«Живодер» реабилитировался раньше, чем до него добралась моя разгневанная мама. На вытянутой руке у него висела драная каракулевая варежка с вытаращенными глазами-пуговицами и синим животом. «Варежка» подергивалась в руках спасателя и нежно поскуливала.

– Выкинули, черти, а она породистая, – объявил «живодер» и протянул маме псину: – Подержите, будьте добры!

– Я не могу! – тут же объявила моя мама и кивнула в мою сторону: – Пусть она подержит!

Мне, очевидно, доверить спасенное животное молодой человек не решился и положил мокрую поскуливающую «варежку» на деревянный стол под навесом:

– Посторожи, чтоб не упала. Я щас, – скомандовал он и испарился в неизвестном направлении.

«Варежку» было жалко. Она мелко дрожала.

– Давай возьмем? – предложила я маме, но тут же пожалела, потому что она покрутила пальцем у виска и отвернулась в сторону.

Когда мама отворачивается в сторону, это означает, что мы в ссоре. В ссоре мы молчим и делаем вид, что не знаем друг друга, до тех пор, пока кто-нибудь из нас не забудет про это и не заговорит как ни в чем не бывало. Чаще всего ошибается мама. Иногда я. А сегодня мы заговорили одновременно, потому что из сарая вывели лошадей, предназначенных для развлечения туристов, которых, как ни странно, тут оказалось пруд пруди. И мама тут же потащила меня к собравшимся, забыв про «варежку». Начался инструктаж.

Инструкторша мне не понравилась сразу: босая, с соломенными волосами, убранными в хвост, очень похожий на хвост больного пони-альбиноса. Увидев меня, девушка взяла понурую лошадь под уздцы и затараторила, почему-то обращаясь ко мне, а не к моей рвущейся в бой маме: «Значит так. Это лошадь. К лошади нельзя заходить сзаду, где хвост. Конячка пугается и может лягнуть. К конячке надо подходить спереду. Это вот уздечка. Это стремячка. Это сиделец. Ставим левую ножку в стремячку, отталкиваемся правой ножкой и взгружаемся в сиделец. Понятна?»

Лично я ничего не поняла, но на всякий случай кивнула, чтобы не расстраивать человека.

– Маладец! – похвалила меня инструкторша и продолжила: – Када нада трогаться, не нада говорить: «Иди вперед», нада гаварить: «Чап-чап». А када нада встать, не нада говорить: «Стой», нада гаварить: «Трр».

– А если ваша «конячка» меня не послушается? – полюбопытствовала моя мама и зачем-то подмигнула мне левым глазом.

– А вы не бойтесь, – тут же заверила ее инструкторша и зачем-то обняла меня за плечи. – Наши конячки обучены. Слухайте дальше: идем караваном. Друг за другом. Если ваша конячка обгоняет переднюю, говорите: «Трр» и тяните уздечку. Резко. Вот так. А то другая конячка обидится и куснет.

«Только этого мне не хватало!» – подумала я и попробовала освободиться из цепких рук инструктора, но та прижала меня к себе еще сильнее:

– Ты не бойся. Ты же дите. Дите на лошадь не садят. Дите садят на полупони.

– А мама? – робко заикнулась я.

– Мама поедет на Драконе, – сообщила инструкторша и призывно махнула моей маме рукой. – Женщина. Идите сюда.

На секунду мне показалось, что маме страшно. Но ровно на секунду, пока девушка снова не затараторила:

– Вот эта конячка – Дракон. Ставьте ножку в стремячку. Толкайтесь.

Не успела моя мама и глазом моргнуть, как очутилась на высоте двух метров над землей.

– Вот так вот! – прокричала мне сверху она и погладила лошадиную шею, после чего Дракон тронулся с места и пошел куда глаза глядят. Мама беспомощно завертела головой по сторонам в поисках инструктора и, не выдержав, заголосила: «Остановите лошадь!»

Видимо, на конеферме к подобным крикам привыкли, поэтому инструкторша, не глядя в сторону моей мамы, громко скомандовала: «Трр, Дракон!» Обученная лошадь тут же остановилась, и за ней в ряд выстроились другие кони с напуганными наездниками в седлах.

– Чего стоим? – вспомнила обо мне инструктор и потащила к полупони. – Не надо бояться, это ж не лошадь! – засмеялась она и помогла взобраться на невозмутимое, медленно что-то пережевывающее животное.

В общем, скажу честно: я не выдержала. Полупони, конечно, не лошадь, но тоже страшно. Остановить эту сумасшедшую инструкторшу с хвостом альбиноса не было никакой возможности, и я заревела. Громко, как только могла. Но девушка меня не услышала: она торопилась за туристами, восседавшими на самых настоящих лошадях. Среди них была и моя мама. И я точно знаю, ей было страшно, как и любому нормальному человеку. Но она никогда бы в этом не призналась, потому что хотела быть примером для своей трусливой дочери, то есть для меня.

«Извини, мама», – подумала я и искренне обрадовалась тому, что моя бестолковая полупони вернулась к загону, вместо того чтобы трусить за конным караваном. Теперь мне предстояло как-то с нее слезть и при этом умудриться остаться целой и невредимой. Со стороны, наверное, это смотрелось смешно. Но мне, правда, было не до смеха. Я просто молилась про себя, чтобы эта бестолочь прижалась боком к плетню загона, по которому можно спуститься на землю. Но, как нарочно, унылая полупони побрела в противоположную от плетня сторону, а я попыталась представить, что придет в голову этому животному. А вдруг она возьмет и разовьет немыслимую скорость и прыгнет с обрыва? Правда, никакого обрыва поблизости не было, но на всякий случай пришлось крикнуть: «Помогите!»

После первого призыва никто не пришел ко мне на помощь. Лишь полупони пару раз шевельнула ушами и продолжила свой путь дальше. Тогда я заорала изо всех сил, но тоже безрезультатно. Похоже, на этой злополучной конеферме не было никого, кроме меня, полупони, больного альбиноса в загоне и «варежки», сохнущей под навесом. «Интересно, что моя мама скажет моему папе, когда вернется из Крыма без меня? Наверное, они разведутся: папа не простит ей моей гибели». После этих мыслей мне сразу стало жалко папу и маму, но больше всех – себя. На всякий случай я попрощалась с жизнью и пообещала, что если спасусь, сразу стану отличницей.