Макинсон тоже спрыгнул в бассейн и присоединился к нам. Я размотал бинты, стягивающие грудь Гарнета. Сомнений в том, что я увижу под ними, как и в том, что окажется под бинтами на шее, у меня не было.

— Зачем вы это сделали, Фрэнк? — мягко спросил Макинсон, наклонившись к самому лицу Гарнета.

Тот что-то пробормотал, как будто желая ответить.

Я обнажил грудь Гарнета и, как и ожидал, обнаружил на ней лоскут кожи, удаленный с тела Теренса Уэзеролла. Но под этим пятном я увидел и нечто другое — пятно винного цвета такой величины и яркости, что, вопреки содеянному им преступлению, сердце мое переполнилось жалостью к этому человеку. Собственное родимое пятно Гарнета было сплошь изъязвлено нарывами, зловонными и гноящимися.

Макинсон теперь почти приник к Гарнету, приблизив ухо к его рту.

— Я не слышу, что вы говорите, Фрэнк.

Гарнет прошептал что-то опять, а потом вытянулся и затих.

Инспектор чуть вздрогнул и шепотом спросил: «Кто?» — но ответа не последовало. Инспектор распрямился и встал:

— Умер бедолага.

— Что он сказал? — спросил я.

— Сказал, что она научила его, как все исправить… сказала, что он отмечен Всевышним и что жаловаться поэтому ему не на что. — Макинсон покачал головой: — Но он сказал, что ничего не помогло и лучше ему не стало — только хуже. Он попросил у меня прощения. Вот и все. Больше он ничего не сказал.

— А кто эта «она»? — спросил сержант Хьюитт.

Макинсон пожал плечами:

— Этого он не сказал. Кто-то, кто любит его, надо думать.

Когда я выбрался из бассейна, Холмс стоял у стены, держа в руках трость с резным набалдашником в форме человеческой головы.

— Вот, наверное, о чем он думал в ту секунду, когда колебался, — заметил сержант Хьюитт.

— Трость нужна была ему для ходьбы, — сказал Холмс. Передавая палку полицейскому, он ощупал своими гибкими пальцами изящную резьбу тяжелого набалдашника. — Но думаю, сержант, что использовал он ее и для других целей, — добавил Холмс, после чего повернулся и направился в вестибюль.

Выйдя на улицу, я застал Холмса на крыльце. Он стоял в задумчивости, подставляя голову ветру.

— Он думал, что Господь отметил его своей дланью, — сказал Холмс, когда я приблизился. — Но истина состоит в том, что Господь отвернулся от него. Да, именно так: Господь от него отвернулся.

Я не знал, что сказать.

Посмотрев на меня, Холмс мне улыбнулся, но в улыбке его не было и тени веселья.

— По-моему, в наше время Господь стал делать это все чаще, — произнес он.

И, сунув руки в карманы пальто, Холмс в одиночестве направился к ожидавшему нас кэбу.