Несколько недель тому назад я внезапно понял, каким образом я могу объединить некоторые аспекты гештальтпсихологии с моей психологией здоровья и развития. Одна за другой сами собой разрешились проблемы, терзавшие меня на протяжении многих лет. Это был типичный пример пикового переживания, только более продолжительного, чем обычно. После главного приступа шум битвы слышался еще несколько дней, по мере того, как мне в голову приходили все новые выводы, которые можно было сделать на основании первоначального озарения. Поскольку я имею привычку "думать в письменном виде", то я все это перенес на бумагу. Тогда у меня появилось искушение выкинуть в корзину тот несколько академичный доклад, который я подготовил к этому собранию. Ведь мне удалось ухватить за хвост реальное, живое пиковое переживание, которое являлось прекрасной ("цветной") иллюстрацией тех мыслей, которые у меня были по поводу острого или мощного "ощущения своей самобытности".

И все же именно потому, что оно было весьма необычным и очень личным, я ощутил полное нежелание говорить о нем и не собираюсь этого делать.

Однако, проанализировав это свое нежелание, я осознал несколько вещей, о которых я хочу поговорить. Понимание того, что такого рода работа не годится ни для публикации, ни для прочтения на конференции или собрании, заставило меня задаться вопросом: "А почему?" Что такого есть в научных журналах и встречах интеллектуалов, что делает "неуместными" определенные частные истины и стили их выражения?

Так вот, ответ на этот вопрос вполне уместен на нашей сегодняшней встрече. На этой встрече мы пытаемся нащупать подход к феноменологическому, чувственному, экзистенциальному, идеографическому, частному, предельно личному; но мне стало ясно, что мы пытаемся сделать это по стандартной интеллектуальной схеме, совершенно для этого непригодной, жесткой, и я бы даже сказал жестокой.

Наши журналы, книги и конференции годятся, прежде всего, для общения и обсуждения того, что рационально, абстрактно, логично, общезначимо, безличностно, узаконено, воспроизводимо, объективно, неэмоционально. То есть они утверждают все те вещи, которые мы, "психологи личности", стараемся изменить. Иначе говоря, они уводят нас в сторону. В результате мы, терапевты и исследователи Я, по-прежнему вынуждены подчиняться академической привычке говорить о наших ощущениях и об ощущениях наших пациентов в той же манере, в какой мы рассказывали бы о бактериях, о луне или о белых крысах, предполагая разделение на субъект и объект, предполагая собственную отстраненность, отдаленность и невовлеченность, предполагая, что нас (и объекты восприятия) не трогает и не меняет сам акт наблюдения, предполагая, что мы можем отделить "Я" от "Ты", предполагая, что все наблюдение, мышление, выражение и общение может быть только хладнокровным и неэмоциональным, предполагая, что эмоция может только повредить познанию, и т.п.

Короче говоря, мы продолжаем пытаться использовать каноны и пути безличностной науки в нашей личностной науке, но я убежден, что это не сработает. Кроме того, теперь мне абсолютно ясно, что научная революция, к разжиганию которой некоторые из нас имеют отношение (конструируя достаточно объемную философию науки, чтобы она могла включить в себя чувственное знание), должна распространиться и на способы интеллектуального общения (262).

Мы должны сделать явным то, с чем мы согласны втайне, что мы глубоко ощущаем в нашей работе и что приходит к нам из глубин личности, то что мы иногда соединяем с объектом нашего исследования, а не отделяем от него, с чем мы, как правило, тесно связаны и чем мы должны быть, если только наша работа не является сплошным обманом. Мы также должны честно принять и откровенно выразить ту глубокую истину, что большая часть нашей "объективной" работы одновременно является и субъективной, что наш внешний мир зачастую изморфен нашему внутреннему миру, что "внешние" проблемы, которые мы пытаемся решить "научным путем", зачастую являются также нашими внутренними проблемами и что наше решение этих проблем является, в принципе, самотерапией в широком смысле этого слова.

Это особенно верно для нас, ученых, занимающихся исследованием личности, но, в принципе, это также верно и для всех других ученых. Поиски порядка, закономерности, управляемости, предсказуемости, постижимости в звездах и растениях зачастую изоморфны поискам внутренних закономерностей, оснований контролируемости и т.п. Безличностная наука иногда может быть убежищем или защитой от внутреннего хаоса, от страха потери контроля. Или, если выразиться более широко, безличностная наука может быть (и зачастую, как я обнаружил, является на самом деле) убежищем или защитой от личного внутри самого ученого и внутри других человеческих существ, реакцией отвращения на эмоцию или импульс и иногда даже проявлением презрения к человеку или страха.

Несомненной глупостью является попытка поместить личностную науку в структуру, которая основывается как раз на отрицании наших открытий. Бесполезно пытаться создать учение, отличное от Аристотелева, пользуясь исключительно Аристолелевой структурой. Мы не можем двигаться к чувственному знанию, пользуясь исключительно орудием абстракции. Деление на субъект и объект отбивает желание соединять. Дихотомия препятствует интеграции. Мнение о рациональном, вербальном и логичном как о единственном языке истины мешает проведению необходимых нам исследований не-рационального, поэтического, мифического, смутного, первичных процессов, сновидений.* Классические, безличностные и объективные методы, которые так хорошо сработали при решении некоторых проблем, не срабатывают при попытках решить с их помощью новейшие научные проблемы.

* Например, мне кажется, что все, что я пытаюсь здесь высказать, гораздо лучше выражено Солом Штейнбергом в серии его великолепных рисунков в журнале New Yorker за прошлый год. В своих "экзистенциальных комиксах" этот прекрасный художник не использовал ни одного слова. Но подумайте, насколько уместны они были бы в библиографии "серьезной" статьи, напечатанной в "серьезном" журнале, или, кстати говоря, в программе этой конференции, поскольку они посвящены той же теме, а именно,

самобытности

и

отчуждению

.

Мы должны помочь сторонникам "научной" психологии понять, что их работа основывается на философии науки, которая еще не проработана до конца, и что любая философия науки, которая выполняет, прежде всего, функцию исключения, является набором шор, помехой, а не помощью. Объектом изучения должен стать весь мир, все ощущения. Ничто не должно остаться за пределами исследования, даже "личные" проблемы. В противном случае, мы сами загоним себя в идиотское положение, в котором застряли некоторые профсоюзы: когда только плотники могут прикасаться к дереву – и только к дереву плотники и могут прикасаться, не говоря уже о том, что если плотники действительно прикасаются к дереву, то оно становится деревом ipso facto, так сказать, почетным деревом. В этом случае новые материалы и новые методы являются раздражителем или даже угрозой, катастрофой, а не новой возможностью. Я напомню вам о тех примитивных племенах, в которых любой человек воспринимается только как чей-то родственник. Если появляется посторонний, которому нельзя найти место в этой системе, то единственный способ решить проблему – это убить его.

Я знаю, что эти заметки вполне могут быть неверно истолкованы как нападки на науку. Это не так. Я просто предлагаю расширить владения науки, чтобы включить в них проблемы и данные психологии личности и переживаний. Многие ученые отреклись от этих проблем, посчитав их "ненаучными". Это, однако, усиливает раскол между миром науки и "гуманитарным" миром, что не идет на пользу ни тому, ни другому.