Белье нужно было относить на стирку и глажку. Эти утомительные заботы брала на себя живущая по соседству вдова – Кларисса объяснила мне, что это настоящая роскошь. Первые два года после прибытия стирка входила в ее обязанности, но потом Матильда сообразила, что может повысить прибыль, обучив Клариссу помогать в оффицине, вместо того, чтобы заставлять ее стирать и гладить с утра до ночи.

Матильда надеялась, что я стану образцовой кухонной феей, но вскоре она убедилась, что я – худшая стряпуха всех времен. Дважды я пыталась сварить пшенную кашу. В первый раз результат был похож на груду раскрошившегося цемента, во второй раз – я продержала ее на огне подольше – на груду раскрошившегося угля. С тех пор я изо всех сил увиливала от готовки.

К тому же, оказалось, что с некоторыми ингредиентами я просто не могу примириться, например, с мертвыми курами, которых нужно было сначала ощипать и выпотрошить. Или с рыбами, у которых были глаза, плавники и чешуя.

Иногда мне казалось, что Матильда с радостью выставила бы меня за дверь, потому что я оказалась настолько бесполезной и беспомощной на кухне. Но, хотя она явно с трудом скрывала гнев по поводу моих отсутствующих кулинарных талантов, все-таки она ограничивалась обычными ругательствами и удовлетворялась той пользой, которую я могла принести в других делах. Возможно, она утешалась мыслью о деньгах, которые Барт заплатил ей за мое проживание.

Даже если еду готовила не я, к ее вкусу еще нужно было привыкнуть, и если бы голод не вынуждал меня ею давиться, я бы с радостью отказалась от здешней пищи. По утрам обычно была пшенная каша, иногда какое-то подобие блинов, запах которых тоже вгонял в тоску. К обеду обычно на столе стояли макароны, которые имели примерно такую же консистенцию, как утренняя каша. Из овощей чаще всего на столе появлялись чечевица или фасоль, которые подавались с рыбой, салом или колбасой, разваренными до состояния густого супа. Похоже, эта еда нужна была в первую очередь чтобы насытиться. Вкус был второстепенным.

При одной только мысли, что шоколад изобретут приблизительно через четыре столетия, мне хотелось разреветься от жалости к бедным людям пятнадцатого века.

Тем не менее все это было сущей мелочью по сравнению с тем, в каком жалком состоянии находилось здравоохранение. Почти каждый день в зелейную лавку приходили больные или их родственники, и то, что я за короткое время уловила из их жалоб, потрясло меня до глубины души. Люди постоянно стояли одной ногой в могиле. Заражение крови, сухой кашель, болезненный понос или просто сильная боль в животе – иногда через несколько дней кто-то из семьи больного возвращался и сквозь слезы извещал нас, что все молитвы и лекарства не помогли.

Вряд ли кто-то из этих людей умер бы в двадцать первом веке, но здесь не было ни пенициллина, ни операций по удалению аппендикса.

Еще более подавленно я себя почувствовала, когда узнала, как часто женщины умирали во время или после родов. Дважды за одну неделю я видела, как растерянные родственники стояли в магазине Матильды и оплакивали свое горе. К моему удивлению, Матильда в подобных случаях вела себя совсем не так, как обычно, и разговаривала с ними весьма сочувственно, не выказывая ни недовольства, ни неприязни. Однажды она взяла за руку плачущую женщину, потерявшую двух сыновей во время недавней эпидемии чумы, дочь которой теперь умерла в родах.

Кларисса рассказала мне о чуме.

– Эпидемия то и дело возвращается в город, в некоторые годы она особенно сильна, и тогда всех охватывает страх. Больных собирают и отвозят на остров проклятых, где большинство и умирает.

Я в страхе вспомнила о массовом захоронении на чумном острове, про которое мне рассказывал отец. Слава богу, я скоро буду дома!

Если не обращать внимания на многочисленные примитивные ограничения, дни до следующего поворота луны шли монотонной чередой, то одна работа, то другая, а потом еще больше работы, с перерывом на различные заботы, например, ежедневное хождение за водой к источнику или еженедельные покупки на большом рынке у Риальто.

Дважды мне удавалось скрыться и я приходила в магазин масок за базиликой, но его дверь была закрыта и никто не отвечал на мой стук.

Каждые несколько дней мы с Клариссой мыли голову во дворе, а затем обливались мыльным раствором, насухо вытирали друг друга полотенцами и сидели на солнце. Однажды я так уснула и мне приснилось, будто я лежу на пляже.

Постепенно становилось все холоднее – мыться было уже не так приятно, и нам приходилось управляться побыстрее.

Несмотря на это, я пыталась по возможности держать свои вещи в чистоте – с меня хватало того, что я день за днем ходила в одной и той же одежде и вскоре приобрела соответствующий аромат. При этом меня не утешало, что мои соседи тоже пахли не слишком хорошо; особенно сильный запах источала Матильда. В этом она несильно отличалась от большинства других людей, которые попадались на моем пути в этом времени. Ни геля для душа, ни стиральных машин, ни дезодорантов. И никакого слива в туалете. Прошлое дурно пахло в худшем смысле слова.

Поначалу я постоянно задерживала дыхание, но несколько дней спустя научилась героически переносить вонь, а на вторую неделю уже почти ее не замечала.

Кларисса одолжила мне кое-что из своего белья, чтобы мое можно было отдать в стирку. Впрочем, после стирки оно не стало сильно чище. Пару раз я собиралась купить себе сменную одежду, но потом подумала, что через пару дней она мне уже не понадобится. Я планировала перед отбытием передать Клариссе деньги, полученные от Себастьяно, потому что взять с собой их я не могла. А ей бы они пригодились, чтобы исполнить какое-нибудь свое желание. Матильда явно ограничивала ее в средствах – что касается карманных денег – точнее говоря, она не получала вообще ничего, разве только что-нибудь из одежды или новую обувь, раз в год, и только тогда, когда старая уже безнадежно изорвется. В сравнении с прошлой жизнью, когда она еще могла одеваться в шелк, бархат и кружева, здесь она жила словно Золушка. Но каждый раз, когда я заговаривала об этом, она становилась на редкость молчаливой. Я предполагала, что она не хочет вспоминать о прекрасных временах роскоши, чтобы жизнь здесь не казалась ей еще более угнетающей и безнадежной.

Чтобы выяснить, сколько стоят монеты, которые дал мне Себастьяно, я пару раз просачивалась в лавку вместе с Матильдой и делала вид, будто сосредоточена на подметании пола, а сама тем временем наблюдала, сколько монет переходят через прилавок. При первой возможности я спросила Клариссу о различных монетах и узнала, что можно купить за сольдо, лиру трон или марчелло. Дороже всего стоили дукаты, потому что они были золотыми. На этом основании я решила, что Себастьяно вручил мне небольшое состояние, в основном из золотых и серебряных монет, которых хватило бы, чтобы скупить всю лавку трав. Кларисса смогла бы накупить себе целый сундук новой одежды и обуви.

Все, кроме нескольких серебряных монет, я спрятала под матрас нашей кровати. Позже, в день новолуния, я бы передала их в распоряжение Клариссы.

Иногда, перед отходом ко сну, я подсаживалась к Якопо за кухонный стол и наблюдала за тем, как он вырезает из дерева. Его руки были почти такими же узловатыми и потрескавшимися, как дерево, которое он обрабатывал при свете масляной лампы, хотя то, что получалось, обладало вневременной красотой. Он вырезал фигурки святых, которые затем полировал и натирал воском, пока они не начинали сверкать, как старинное золото. Закончив работу, он ставил их на стол и рассказывал, кого они изображают. Среди прочих там были Святой Себастьян, пронзенный стрелами, Святой Христофор с младенцем Иисусом на плечах и, конечно, покровитель Венеции, Святой Марк, восседающий верхом на льве.

Раз в несколько дней Якопо вешал на шею переносной лоток, раскладывал на нем некоторое количество своих фигурок и ковылял на костылях к площади, чтобы там продавать свои творения. Обычно они расходились довольно быстро, потому что люди в этом веке были крайне благочестивыми. Для многих почитание святых было важнейшей частью повседневной жизни.