Барриос вызвал Исагирре. Не считает ли сеньор, что методы преподавания некоторых его коллег страдают излишним обилием несвоевременных призывов? Не сказываются ли на репутации школы в целом репутация и поведение некоторых ее педагогов?

Исагирре пожал плечами, и его карьера директора закончилась. Как метко заметил один из историков, учитель из Байямо не был. человеком, который может верноподданно «давать объяснения».

В знак протеста против увольнения Исагирре Марти также подал в отставку. Он еле сумел успокоить учеников, решивших устроить демонстрацию протеста под окнами президентского кабинета.

Оставшись один, он распахнул окна душного класса. Где-то в середине цветочной клумбы назойливо трещали цикады. Марти крепко сжал зубы. Было потеряно все, кроме счетов портного Кармен и любви учеников. Пришло время покинуть Гватемалу.

В сентябре 1878 года в маленьком белом домике по гаванской улице Индустриа появились новые жильцы. Соседи быстро узнали, что молодые супруги приехали из Гватемалы, побывав по дороге в Гондурасе. Оказалось, что сеньор Марти, как и его лучший друг, сеньор Фермин Вальдес Домингес, старший сын известного адвоката, смог вернуться в Гавану лишь после окончания войны.

Да, к этому времени война на Кубе кончилась. Согласно условиям пакта, подписанного представителями колониальных властей и повстанцев в маленьком городке Санхоне, испанцы обещали объявить всеобщую амнистию, освободить рабов, сражавшихся в повстанческих отрядах, и провести, наконец, кое-какие реформы. От кубинцев требовалось одно: прекращение борьбы.

Пакт был подписан 10 февраля, но тогда сложили оружие только отряды провинции Камагуэй. И это говорило о многом.

Да, Куба устала от войны, Куба была истерзана, кубинцы ждали мира. Но не такого, как в Санхоне. Санхонский мир с испанцами заключила не восставшая Куба, а испугавшиеся размаха народной войны плантаторы и сахарозаводчики. Лучшим людям сражающейся республики условия этого мира были не по душе, и не случайно Максимо Гомес, главнокомандующий силами мамби, под давлением собственных генералов вынужденный поставить свою подпись под пактом, тотчас покинул остров в знак несогласия и протеста. Поступок Гомеса еще более увеличил ряды недовольных. Гомеса любили, ласково звали «стариком».

Уроженец Доминиканской республики, Максимо Гомес считал Кубу своей второй родиной. За годы антииспанской войны он прошел путь от сержанта до главнокомандующего всеми вооруженными силами повстанцев. Он был верным соратником Игнасио Аграмонте, его честность и принципиальность служили образцом. «Он прекрасный солдат, один из лучших, которыми обладал Новый Свет» — этот отзыв принадлежит человеку, отнюдь не симпатизировавшему кубинской революции[29].

Другой герой, генерал Антонио Масео, «бронзовый титан», за которым шли повстанцы провинции Орьенте, также остался верен делу, начатому десять лет назад. «Мы, Масео, клянемся умереть за родину!» — так говорили тогда семь братьев мулатов, вступая один за другим рядовыми в армию Карлоса Сеспедеса. 15 марта 1878 года в местечке Барагуа Масео встретился с генерал-капитаном Кубы Кампосом и его советниками.

— Я не хочу свободы, если она связана с бесчестьем, — сказал отважный мамби.

Лишь к концу лета на Кубу пришла тишина. Но и она была обманчивой. И недаром жестокий генерал Ховельяр, правая рука «миротворца» Кампоса, писал в официальном донесении правительству: «Вся страна целиком мятежна, в этом нет никаких сомнений. Из корней этой войны вырастет другая».

Испания согнула повстанцев, но не сломила их. Не помогли ни крупповские пушки, ни пять миллионов золотом, ассигнованные «для распределения среди соединений, согласившихся на капитуляцию». Угли от большого десятилетнего пожара тлели по всему острову.

Когда сентябрьским вечером Марти сошел с парохода «Нуэва Барселона» на гаванский причал, уже было ясно, что испанцы не торопятся проводить обещанные реформы. Королевские декреты даровали Кубе новое административное деление — шесть провинций вместо трех департаментов — и перенесли на остров муниципальные и избирательные законы провинций метрополии, разумеется с десятками ограничений и оговорок.

Только амнистия и освобождение сражавшихся рабов были проведены в жизнь. Да и то лишь потому, что рабы держали в руках оружие.

На острове оказались, однако, люди, которых вполне устраивало такое поведение испанцев. Двести тысяч убитых, разоренные селения и выжженные плантации не помешали гаванским дельцам устроить в честь «миротворца» Кампоса торжество, на котором за шестисотметровым столом 2 712 человек пили, ели и орали «Вива Испания!». Люди, вернувшиеся из зарослей Орьенте, хмуро глядели на эту оргию. Но было поздно. Их оружие уже хранилось в испанских арсеналах.

Шли месяцы, и ясные слова «Клича Яры» стали застилаться туманом словоблудия. Милостиво «забыв прошлое», Испания объявила свободу слова, и этим не замедлили воспользоваться как консерваторы, так и либералы-автономисты.

Консерваторы категорически возражали против отмены рабства, требуя «примирить традиции незабываемого прошлого с острыми необходимостями настоящего и благородными надеждами на будущее». Под этим на редкость «конкретным» лозунгом строились в ряды крупные торговцы, землевладельцы и аристократы.

Могущественной, но сравнительно малочисленной группе консерваторов «противостояли» либералы-автономисты, среди которых были креольские интеллигенты, мелкие буржуа, представители средних классов и даже некоторые из бывших повстанцев. Эти люди на всех углах кричали о необходимости постепенных и легальных реформ «в лоне древнего национального единства».

Нужно ли объяснять, что Марти было не по дороге с консерваторами? Программа автономистов также не манила его. И он с горечью убедился, что легальные партии не склонны добиваться подлинной свободы Кубы. Сам он жаждал борьбы, мечтал о ней, но в его жизнь уже стучались другие, новые, волнующие и радостные события — примерно через два месяца у Кармен должен был родиться сын.

В том, что будет сын, Марти почему-то не сомневался. Ради спокойствия будущего Хосе Франсиско он и вернулся на Кубу лишь в сентябре, когда обстановка прояснилась и соглашение об амнистии все же стало соблюдаться.

Озабоченный состоянием семейного бюджета, он подал в канцелярию генерал-капитана заявление с просьбой разрешить вести адвокатскую практику. Франтоватый клерк заверил его, что разрешение последует максимум через два дня. Но ни через два дня, ни через две недели разрешения не последовало. Имя Марти было слишком хорошо знакомо колониальным властям.

На помощь опять пришли друзья. Частные уроки позволили перебиться на первых порах, а потом Марти обосновался в адвокатской конторе покинувшего Мехико Николаса Аскарате.

Потянулись одинаковые дни, наполненные скучнейшей писаниной. Мятежный поэт, следя за почерком, сочинял просьбу за просьбой, жалобу за жалобой.

«…Сейчас я тороплюсь в контору, потом приду домой, чтобы поесть, и снова отправлюсь в контору, куда зовет меня жестокий долг…» — так писал Марти Агустину де Сендеги, товарищу по мадридской ссылке, с грустью отказываясь от приглашения на литературный вечер. Он редко бывал даже у поседевшего Мендиве, выкраивая время лишь для ежедневных визитов к отцу и матери.

Аскарате видел, что Марти не по душе его новая работа. Старик сам тосковал над делами, повествующими о низменных стремлениях и поступках людей, в которых он, Аскарате, хотел бы видеть только героев. И однажды патрон и помощник махнули рукой на клиентуру, заперли контору и с сияющими лицами отправились на открытие лицея в гаванский пригород Регла.

Одноэтажное здание лицея окружала пестрая толпа кубинцев. Едва выйдя из коляски, Марти очутился в крепких объятиях Педро Койулы, старого товарища по каторге и ссылке. Следом за Педро, покинув своих дам, к нему бросилось еще человек пятнадцать — сверстники, прежде разбросанные по ссылкам, а теперь снова слетевшиеся в родное гнездо.