- Неважно. Но, когда я приду в твой дом, то будь готов – строго отвечает офицер и переступает порог моей квартиры.

Улыбаюсь.

Я стараюсь не выдать своего волнения, испуга. В моем сердце взрываются салюты опасности, но я не могу забыть о них и, зачарованный красотой, стою одиноко, наблюдая за крушением собственной свободы.

- Обязательно – говорю я и закрываю дверь.

Перед глазами плотный туман, и я медленно двигаюсь к комнате, чтобы разорвать рисунок на мелкие клочки бумаги, оставить все в прошлом, которое убивают горсти нейролептиков в моем организме, обильно пропитанных виски и водкой. Пусть и этот рисунок умрет там же. Я буду счастлив.

Буду ли счастлив?

Я открываю глаза за столом в кухне. Горький виски капает на мой подбородок. Как я здесь оказался?! Я опускаю глаза и замечаю чернильные пятна на моих пальцах, а на белых листах виднеется лишь надпись:

«Нам надо поговорить.

Макс».

17.

Спокоен.

Он оставляет мне послание на месте белых листов офицера. Нам нужно поговорить? Похоже на параноидальный бред. Здоров ли? Спорный вопрос, но я поднимаю его вновь. Вновь не знаю ответ. Одно ясно наверняка – во мне что-то умирает и пытается спастись. Важность подобной точки зрения в том, что за дельнейшие события повинен только я. Максимализм ответственности. Нейролептики – оружие – но именно мои пальцы жмут на курок.

Я стал слишком взрослым для мира.

Звон вновь повторяется.

Мои пальцы лежат на ручке входной двери, чувствуя влажную поверхность металла. Почему я не могу открыть дверь?

Вопросы, что не требуют ответа.

Наверное, все дело в страхе. За ней может быть крест моей свободы, металлические браслеты для моей жизни. Они душат вены, чтобы те теряли молодость и жизнь, чтобы капельки крови не циркулировали в ладонях.

Этим стараешься себя убедить?

Скорее, причина в том, что я не могу покинуть острова моих мыслей. В них я свободен. Снова это слово. Свободен в передвижениях, фантазиях, мировосприятии. Я вижу, как пирамиды разлетаются на мелкие кусочки, а остров Пасхи тонет в синем океане, и его поедают киты, обреченные на одинокую смерть.

Я бог?

Я могу строить и рушить, давать жизнь и забирать ее обратно. Мои силы безумны, ибо я – создатель собственного мира в лабиринтах моей памяти, моей души.

Едкий звон.

Я медленно открываю дверь.

В мои ноздри проникает странный аромат гниения, который поднимается из мусорной шахты каждый раз, когда в нее летят черные пакеты, содержимое пластиковых ведер. Эти отходы создают своеобразный поршень. Запах наполняет подъезд, вызывая у меня тошноту. Я хочу вырвать прямо здесь, чтобы копаться, искать следы таблеток и алкоголя.

- Здравствуйте – говорит мужчина напротив.

На вид ему около пятидесяти лет. Выходец из Вьетнама. Очень низкий и худой, словно суккуб выпивает из него жизненные силы. Он часто включает народную музыку, от чего во мне просыпается ненависть.

- Двадцать четвертое число – продолжает он.

Я сразу понял это. Не знаю месяца, но я уверен в числе. Первый шаг к нормализации жизненного процесса. Если, конечно, возможно применить термин нормальности к хаотичному порядку мироустройства. Он приходит лишь двадцать четвертого числа каждого месяца, чтобы забрать плату за квартиру. Иногда, деньги ему отдает Макс. Его глаза не имеют оттенков, чтобы понять перемену моего разговора, характера, моих движений.

Какой сейчас месяц?

Плевать.

Он смотрит на меня, не замечая синего цвета смерти. Его взгляд всегда пропитан хитростью, самодовольством, надменностью. Ну, знаешь, глаза моли, которая летает чуть выше других, но даже не замечает в этом красоты, ибо изменить свой окружающий клочок мира – не значит изменить душу. Материальность идей, мысли о богатстве – люди стали скупы в чувствах, черствы в желаниях и потребностях, однотипны в мечтах.

- Я хотел напомнить, что сегодня вечером жду оплату – его тонкий писклявый голос.

Он постоянно напоминает об оплате двадцать четвертого число. Я же не просрочил и дня.

Сейчас он спуститься этажом ниже и снимет эту улыбку, которая озаряет белые, как чеснок, зубы, со своего лица. Он вновь включит музыку, накричит на детей. Они такие же притворщики, как и их отец. Он понимает это, поэтому готов к одинокой старости, словно сам стал собственной матерью, своим родным отцом. Они тоже умирали одни.

Хотя, у него есть жена. Суккуб. Она постоянно орет на него, и я чувствую, что однажды он не выдержит и проломит ей череп. Иногда, я даже слышу его шаги. Он ходит вокруг кровати, врываясь в мою фантазию образом топора в маленьких старых ручонках.

Фантазия.

В реальности они кричат и плачут, забывая про меня. Я близок к тому, чтобы купить ружье и перестрелять всю их семью.

- Я помню – отвечаю улыбкой.

Открываю дверь и захожу. Курок ружья едва продавливается пальцем, когда в прицеле ружья я вижу его жену. Я слышу громкий хлопок, и она падает в кресло. Из вырванной грудной клетки медленно выбегает алая кровь.

Их сыновья бьются в истерике, стараясь выпрыгнуть в окно, разбиться о влажный асфальт.

В моих фантазиях дождь – как проводник, либо вечный спутник. Мне нравится его запах. Он пропитан свежестью и грустью. В нем я могу оставаться собой. Тебе нравится дождь? Тогда, почему ты прячешься под пластиковой крышей? Люди так любят придумывать себе индивидуальность. Они начинают верить в это. Вера – есть обман или яд. Скорее, яд. Она убивает медленно. Слишком медленно.

Я жму на курок. Жму снова. Вижу капли крови, что летят в разные стороны, пачкают дешевые желтые обои, рисуют в воздухе странные символы, похожие на сатанинскую иконопись. Я вижу пентаграммы, перевернутые и сломанные кресты. Они украшают атмосферу, выжигая свои следы на ее нежном теле. Сгустки и комки жил летят на прозрачные стекла, за которыми плачет небо. Дети падают на зеленый ковер, оставляя липкие лужи крови.

Старый вьетнамец стоит на коленях, смотрит на меня, просит простить, уйти, покинуть его жизнь, не забирать ее. Хотя, я уже это сделал. Он одиноко рыдает среди трупного запаха собственной семьи.

Одиночество убивает.

Его руки дрожать, а я чувствую удары мелкого сердца, что застывает в испуге, но все еще бьется в груди, чтобы продлевать минуту осознания. Из его треснувших губ летят слюни, и он молится собственных богам, пока мой палец продавливает курок.

Я вижу «удьят», по нему ползут скарабеи, спрыгивая с солнечного колеса. Они бегут к голове мертвой козе, что поднимается из дыма пороха. Ее тонкие пальцы, словно человеческие, выводят на невидимом зеркале воздуха «FFF». Я понимаю и жму курок.