Я находилась в таком хаосе чувств и мыслей, не оставлявших меня даже во сне, что уже не понимала сама, когда я вру, когда говорю правду, и говорю ли я ее хоть когда-нибудь, или же только вру и играю.

Так продолжалось неделю или чуть больше. Мальчик меня не показал друзьям, что меня и удивляло, и устраивало, потому что тогда пришлось бы еще и его друзей отмазывать, а на это у меня уже сил не оставалось. Однажды только, встречая его после занятий, я увидела его в компании с парнем, явно более старшим, чем мы. Об этом парне мальчик мой говорил в самых восторженных выражениях, и рассказал мне, что тот — интеллектуальный лидер всего факультета, что он организовал литобъединение, которое очень не нравится деканату за свободомыслие и авангардизм, и что ему не понравилось мое появление, но очкарик отнес это на счет ревности.

Я тоже решила, что Гению — как я его окрестила мысленно — досадно отодвинуться на второй план, и перестала о нем думать.

А тем временем, дознание буксовало. Устали все — и мои загонщики тоже. И вот однажды утром, явившись для отчета, я услыхала, что в моих услугах больше не нуждаются, и завтра я еду домой. На мой отчаянный вопрос, что будет с мальчиком, мне ответили, что теперь это не моя забота, что теперь они будут разговаривать с ним сами. Я пыталась сказать что-то еще, но меня уже не слушали, начались разборки с деньгами, которые я получала на оплату номера и кормежку, потом оформляли подписку о неразглашении и какие-то еще документы, я не помню — была, как в тумане.

Очкарика известие о моем отъезде опечалило, но ведь он не знал, что расстаемся мы навсегда, а потому печаль его была совсем не то, что мое черное отчаяние. Мы напоследок посидели в ресторане, где нам хватило денег на салат из огурцов и кофе с пирожным, и разошлись до завтра.

Как прошел день до вечера, когда уходил мой поезд, я не помню. Помню, что сижу в общем вагоне — даже купе мне не полагалось уже — он успокаивает меня, обещает приехать летом ко мне, а потом мы поедем к его маме в Крым, а я реву белугой, потому что ничего этого не будет: они расскажут ему об истинной причине моего приезда, и он сам откажется от меня из-за нормальной человеческой брезгливости, а если даже он ничего не узнает, то тайна эта разъест, как ржавчина, как дурная болезнь, мое сердце и нашу любовь.

Проводник велел ему выйти из вагона, мы смотрели друг на друга в окно, я продолжала рыдать так, что соседка, пожилая тетка, уже не знала, куда ей деться. Поезд тронулся, мальчик шел какое-то время за вагоном, потом отстал — и больше никогда я его не видела.

Я продолжала плакать, отвернувшись к черному окну, в котором мелькали огни пристанционных построек и прожекторов, потом поезд миновал город, тьма за окном стала непроглядной, в окне качался мой силуэт, а я все выплакивала напряжение этой недели, накопившуюся боль, усталость и отчаяние.

Вдруг по вагону заходили какие-то люди, поезд остановился, проводник прошел по вагону, объявляя остановку, окно осветилось, показалось здание станции, а на перроне стоял дьявол. Молодой человек незаметной внешности — их было много в кабинетах комитета, все с приятными лицами, которые забывались, как только человек исчезал из поля вашего зрения — подошел ко мне и велел следовать за ним. Соседка с ужасом смотрела, как он уводит меня, а на перроне дьявол, увидев мое зареванное лицо, глумливо сказал, что рано я начала слезы лить, что мальчика они взяли, и теперь от него зависит, придется мне еще плакать или он такой же верный, как и я.

Я ему не ответила. Я отупела и ничего не помнила и не чувствовала. Меня опять привезли в гостиницу, но поселили в другой номер — похуже и на другом этаже. Всю ночь трезвонил телефон, и кто-то с грузинским акцентом предлагал мне любые деньги за согласие пойти в ресторан. Я бросала трубку, телефон звонил опять, я пыталась не обращать на него внимания, но он трезвонил без конца, а потом еще явилась коридорная и сказала, что можно заработать, очень богатый человек мной заинтересовался, любые деньги дает. Я ее выгнала, пообещав, что завтра же пожалуюсь в КГБ, я их сотрудница, а она ко мне с такими предложениями. Видно было, что она испугалась, а потому слесарь пришел очень быстро и починил сломанный дверной замок, чья неисправность была мной обнаружена благодаря приходу этой сводни.

В этом номере я провела еще день и следующую ночь. А наутро — часов в пять — меня опять разбудил дьявол и заявил, что мы уезжаем. И опять, но в обратном порядке — автомобиль к трапу — самолет — болтанка — Жуляны — автобус — Борисполь, где дьявол вдруг достал конверт и отдал мне со словами:

— Твой билет до Баку и немного денег на дорогу. Там тебя встретят и отвезут домой. Теперь, значит, так. Дело твое срока давности не имеет. Решили не портить тебе жизнь, но если ты еще хоть раз во что-нибудь замешаешься — все, амба, пеняй на себя. Поняла? И брось мысли о каких-то там престижных ВУЗах — тебе туда дорога закрыта, первый отдел не пропустит, сколько ни прыгай. Поступай куда попроще, это я уже тебе неофициально говорю — что ж я, не отец, не понимаю, что ли…

Я смотрела на него во все глаза и не могла поверить, что у этого ходячего кошмара могут быть дети, что он не испытывает ко мне злобы и ненависти — просто человек делал свою работу, а что ж поделаешь, если работа у него именно такая, а не иная. И тут я прикинула его возраст и поняла, что в тридцать седьмом он уже мог быть на службе в органах, или годами тремя-четырьмя позже, но он участвовал во всем этом, и притом был мужем, отцом, ходил с женой в гости и магазины, делал ей по ночам детей, как любой нормальный мужчина, и что дети, наверное, знают, где папа работает… Я представила своего отца на месте дьявола, а себя — на месте его дочери, и возликовала, что мы — не они, никогда ими не будем, что бы с нами ни делали.

Его самолет улетал раньше моего, а потом оказалось, что мой рейс задерживается, и я купила почтовый набор в киоске и стала писать мальчику покаянное письмо. Я сидела в Борисполе весь день и весь день я писала свою исповедь. Когда объявили регистрацию на мой рейс, я отправила письмо заказным и пошла на посадку.

Этот полет я забыла напрочь. Как будто, был провал, из которого я вынырнула уже в Баку. Как и обещал дьявол, меня у трапа ждали «Волга» и трое мужчин в плащах болонья. Молча мы уселись в машину и выехали на шоссе. Мне сказали, что сейчас меня отвезут домой, а в понедельник я должна явиться к капитану такому-то в такой-то кабинет в городском комитете. Я не ответила. В городе гэбисты вышли, и я осталась с шофером, который погнал машину в Сумгаит. И опять провал в памяти. Может быть, я теряла сознание? Мне это не известно и теперь уже я этого не узнаю, да и какая теперь разница? В Сумгаите я сказала, что хочу пройтись пешком, шофер высадил меня и уехал, а я пошла домой по пустым ночным улицам, впервые не боясь никого.

Недавно прошел дождь, асфальт был мокрый и по нему еще текли ручьи. Воздух был свежим и влажным, дул теплый ветер, весна набирала силу. Я шла на легких ногах, ветер развевал мои волосы и шелковую косынку на шее,

Я шла, голова была пустой и легкой, сердце было пустым. Я вдыхала свежий ночной воздух, шла бездумно вперед, туда, где когда-то был мой дом, где теперь зиял провал, а в нем клубилось пустота и я шла в эту пустоту, потому что больше мне идти было некуда: было у меня раньше будущее, были надежды и мечты, была любовь и уважение к себе, а теперь осталась только эта пустота, которую еще нужно было чем-то наполнить, но наполнять мне ее было нечем. Я шла на легких ногах, с пустым сердцем, с пустой душой, с пустой головой, где в каком-то далеком уголке сознания назойливой мухой билось воспоминание: шоссе, мчится «Волга», хохочут люди, трепещет на ветру газета, чей-то скорбный голос говорит: «Хрущика сняли, Брежнев вместо него».