– В школе им задали выполнить проект, – она улыбается. – Они записывают все, что я рассказываю.

Я представляю школьную тетрадь, исписанную от корки до корки рассказами про мужа-мерзавца.

– Они обожают Тоссера, – говорит она. – Правда, мальчик? Они приносят ему печенье.

Таким образом, он гуляет по вторникам, средам и четвергам, а в остальные дни, насколько мне известно, довольствуется крохотным садиком за домом.

Может быть, из-за этого у него такой скверный характер.

Я протираю безделушки на камине, а Дотти рассказывает мне про своего внука, младшего ребенка в семье сына, который уехал в Австралию.

– Хочет быть художником, – говорит она.

Я смотрю на нее с любопытством.

– Глупый мальчишка, – добавляет она тоном, не допускающим возражений.

– Почему?

– Не знаю. Думает, станет знаменитым, – фыркает она, тряхнув седой головой.

– Нет, я хотела спросить, почему вы считаете его глупым? Это ведь здорово, иметь мечту?

– Мечту? Он хочет найти непыльную работу, вот что я тебе скажу, мечта тут ни при чем. С тех пор как он окончил школу, он не принес в дом ни пенни!

– Но ведь вы говорили, что он учился в университете?

– В университете! – хмыкает она.

Это ее любимая тема: один из величайших пороков современного общества в том, что слишком много бестолковых детей отправляется в университеты, которые, как всем известно – ведь об этом пишут в газетах…

– Рассадники для политиканов. Там молодежь распускается до предела.

– Или раскрепощается, – улыбаюсь я. – Но как можно зарабатывать деньги, если учишься в университете, – быстро добавляю я, прежде чем она успевает с жаром взяться за другую любимую тему – сексуальную распущенность. Вообще-то на нее она не жалуется. Просто считает несправедливым, что она не может выйти из дома и тоже вкусить ее плоды.

– Он окончил университет, – говорит она недовольно. – Непонятно, ради чего.

– А какой у него диплом?

– Искусство и английский язык.

– Но это же замечательно! – искренне говорю я. – Он просто молодец.

– Ты так считаешь? Искусство? Но это не профессия – это хобби! Живопись, рисование, видали! И что хорошего в дипломе по английскому языку? Он и без того говорил по-английски. Если бы он получил степень по французскому или латыни, это я еще понимаю.

– Но ведь… – Иногда мне кажется, что Дотти нарочно меня заводит. Она далеко не глупа. – Тот, кто получает степень по английскому, изучает литературу. Очень много литературы. Это нелегкое дело.

– Книжки читают все, детка, – говорит она снисходительно. – Для этого большого ума не надо.

– И все же, он сделал это. Теперь он дипломированный специалист.

– Да. И теперь, говорит сын, он слоняется без дела, рассусоливает о современном искусстве и занимается самовыражением. Полная ерунда. Что может выразить мальчишка в его годы, а если он это и сделает, кому это интересно? Для этого нужен жизненный опыт, вот тогда тебе будет что выразить. Нужно немного пожить, узнать, что такое любовь и что такое страдание. Испытать страх и удивление.

Я смотрю на нее в изумлении. Она часто потрясает меня своей наивной мудростью.

– Вы правы, – робко говорю я. – Но, наверное, ему нужно с чего-то начать – попробовать себя.

– Пусть пробует. Но поработать ему не повредит, – отрезает она. – Давай-ка попьем чайку.

Гуляя с Тоссером, я думаю о нашем разговоре. Если молодежь и в самом деле не должна заниматься самовыражением, почему есть те, кому удается издавать романы? Время от времени, на полосах по литературе и искусству, газеты публикуют имя никому не ведомого «нового дарования», первый же роман которого превозносится критиками за свежесть, оригинальность и новизну восприятия. Чем они восполняют недостаток опыта? Я читаю такие статьи с завистью, граничащей с негодованием. Почему этим молокососам удается публиковать романы, а я, дожив до двадцати девяти лет, рисую чертиков и домики с трубами?

Впрочем, это позади. Больше я этого не делаю.

Я делаю глубокий вдох, чтобы унять дрожь внезапного возбуждения.

Вчера я начала писать. Я прекратила давать себе обещания, мечтать и строить планы, села за стол, взяла заметки, что сделала ночью в субботу, и начала писать. Я сделала это в квартире Алекса Чапмэна, во время, оплаченное Алексом Чапмэном. Я включила компьютер Алекса Чапмэна и взялась за дело.

Вы меня осуждаете?

Хватит ли у вас на это духу?

Его мать хотела, чтобы я убирала его квартиру, и я это делаю. Квартира в идеальном состоянии, придраться не к чему. Я же не виновата, что у него такой порядок.

Конечно, это не вполне честно. Думаю, если бы мир был совершенен, и я была бы совершенным, стопроцентно порядочным человеком, я честно сказала бы старой ведьме, что оплачивать четыре часа за уборку этой квартиры просто смешно, потому что ее сын помешан на чистоте и не оставляет после себя ни крошки. Я отказалась бы от денег, которые она кладет в коричневый конверт и передает мне через Луизу, очевидно опасаясь прикасаться ко мне, чтобы не подцепить какую-нибудь заразу.

Если бы я была стопроцентно честной и порядочной, мне бы и в голову не пришло включать чужой компьютер, тогда как мне в обязанность вменяется лишь вытереть с него пыль. Я понимаю, что это некрасиво. Я хорошо воспитана. Я посещала воскресную школу.

И все же не судите меня строго.

Трудно сидеть сложа руки, в то время как можно заработать целое состояние. Так я сделаю первый шаг к вершинам славы, смогу осуществить мечту всей жизни и отправиться в отпуск за границу, в южные страны с бесконечными пляжами, покрытыми мягким белым песком… Мама будет гордиться мною, а Дэниел проклянет день и час, когда он оставил меня. Прости меня, Господи, но у меня просто не было выхода. Мне пришлось это сделать. Когда я разбогатею, я возмещу Алексу Чапмэну расходы на электроэнергию.

– Как Дотти? – спрашивает Фэй.

Я привезла Элли и Лорен из садика. Обычно их забирает Фэй, а я приезжаю к ней после уборки в час или в два, но по средам – моя очередь, потому что у Дотти я работаю до половины первого, а потом по дороге домой забираю девочек. Я готовлю ланч для Дотти, она ест, временно прекращая разговаривать, и в это время я ухожу.

– До свидания, детка, – говорит она, прежде чем приняться за еду. – Увидимся через неделю. Думаю, к этому времени мои ноги будут получше.

– С ее ногами ничего не изменится, – вздыхаю я, – если она не сходит к врачу и не начнет лечить артрит.

– Вот упрямая старуха, – качает головой Фэй.

– Она не хочет становиться старой. – Я отлично понимаю Дотти. – Не желает быть больной и беспомощной. Она убедила себя, что это не так…

– А что будет, когда она вообще не сможет двигаться? Будет прикована к постели? Не сможет о себе заботиться?

– Тогда и будем думать, что делать.

– Будем? Кого ты имеешь в виду, Бет?

Я слегка краснею.

– Я хочу сказать, мне придется позвонить в социальную службу и узнать, чем они могут помочь.

– Ты не обязана этим заниматься.

– Ну, хватит! – Я раздраженно обрываю Фэй. – Заладила, как попугай. Я считаю, что обязана, потому что…

– Ты убираешь ее квартиру, а не…

– Но у нее никого нет. Ни родных, ни друзей, если не считать двух старушек, которые живут по соседству.

– Но ведь за границей у нее есть сын и дочь?

– Значит, я свяжусь с ними. Если что-нибудь случится, я им позвоню. Хотя, по-моему, они не из тех, что бросят все и примчатся, чтобы организовать уход за матерью. У них своя жизнь, семья, работа и все такое.

– Но они ее дети, – говорит Фэй с легким недоумением. – А ты – уборщица.

– Я не забыла.

Я стою у нее на кухне, смотрю в окно и комкаю лист бумаги, который держу в руках. Я не понимаю, почему я так разозлилась.

– Это же моя картина! – пронзительно кричит Элли, выхватывая у меня шарик хрустящей желтой бумаги, покрытой красными и синими пятнами. – Мамочка, ты ее испортила!