– Она социальный работник, Джефф, и говорит, что пришла мне помочь.
– Ты шутишь, – ответил Джеффри. – Как она тебя нашла? Что она собой представляет?
– Она здесь рядом.
– Дай ей трубку.
Рут протянула трубку Фриде, та охотно ее взяла и прижала к плечу. Это был старый тяжелый телефон в форме полумесяца кремового цвета, прикрепленный к стене длинным проводом, чтобы Рут могла ходить с ним по дому.
– Джефф, – сказала Фрида, и дальше Рут могла расслышать только слабые отзвуки голоса своего сына.
Фрида сказала:
– Фрида Янг. – Сказала: – Ну конечно. – И потом: – Государственная программа. Ее имя значилось в списке, и открылась вакансия. – (Рут не понравилось, что о ней говорят в третьем лице. Она чувствовала себя так, словно подслушивает.) – Для начала час в день. Нужно оценить объем работы, а уж потом сделать выводы. Да, да, я обо всем позабочусь. – И наконец: – Ваша мать в надежных руках, Джефф. – И Фрида передала трубку Рут.
– Это великолепно, ма, – сказал Джефф. – Именно то, что нам нужно. Замечательное, в самом деле, замечательное использование денег налогоплательщиков.
– Погоди… – сказала Рут.
– Но я хотел бы посмотреть все документы, хорошо? Прежде чем ты что-нибудь подпишешь. Ты помнишь, как пользоваться папиным факсом?
– Минутку, – сказала Рут обоим, Джеффри и Фриде, и со стыдливой торопливостью, как будто торопилась в туалет, прошла в гостиную и встала у окна; желтое такси по-прежнему ждало в конце дорожки. – Теперь я одна, – сказала она, понизив голос и прижав губы к трубке. – Так вот, я не уверена, что хочу этого. Я чувствую себя вполне прилично.
Рут не любила говорить об этом с сыном. Это задевало ее и лишало уверенности. Она полагала, что ей следует испытывать признательность за его любовь и заботу, но это наступило слишком скоро. Она еще не старая, вернее, не слишком старая, ей всего семьдесят пять. Ее матери было за восемьдесят, когда появились первые проблемы. И как назло, это случилось сегодня, когда она чувствует себя неуверенно из-за ночного звонка и всей этой чепухи с тигром. Интересно, рассказал ли он об этом Фриде?
– Ты прекрасно себя чувствуешь, – сказал Джеффри.
Рут вздрогнула, легкий толчок отозвался в спине, и ей пришлось опереться левой рукой о подоконник. Те же слова он произнес во время своего последнего визита, когда завел речь о домах для престарелых и сиделках на дому.
– Фрида здесь только для того, чтобы оценить твое состояние, – продолжал он. – Она, возможно, просто возьмет на себя часть домашней работы, а ты сможешь расслабиться и наслаждаться жизнью.
– Она фиджийка, – сказала Рут, скорее для собственного успокоения.
– Вот и хорошо, тебе это ближе. А если это тебя не устроит, если она тебе не понравится, придумаем что-нибудь еще.
– Хорошо, – сказала Рут с некоторым сомнением, которого, в сущности, не чувствовала. Она приободрилась, хотя и понимала, что Джеффри опекает ее. Но она знала границы своей независимости, ее точные пределы. Она не была ни беспомощной, ни особо крепкой, где-то посередине, но еще была самостоятельной.
– Я сообщу Филу. Попрошу его тебе позвонить. И в воскресенье мы все обсудим подробнее, – сказал Джеффри.
Обычно они разговаривали по воскресеньям в четыре часа дня: полчаса с Джеффри, пятнадцать минут с его женой и по две минуты с каждым из внуков. Они не отмеряли время намеренно – так получалось само собой. Дети держали трубку слишком близко к губам. «Привет, бабуля», – шептали они ей в ухо, и она чувствовала, что они почти забыли ее. Она видела их на Рождество, и они ее любили. За год она превращалась в безликий голос, в почерк на конверте, пока они вновь не оказывались у ее праздничных дверей. Так повторялось три-четыре года после того, как она оправилась от потрясения, вызванного смертью мужа. Младший сын Рут Филип был другим. Он мог проговорить с ней по телефону два-три часа и развеселить ее так, что она задыхалась от смеха. Но Филип звонил не чаще раза в несколько недель. Он приберегал все подробности своей веселой и напряженной жизни (он преподавал английский в Гонконге, был отцом двоих сыновей, развелся, снова женился, любил виндсерфинг), вываливал их ей, а потом снова исчезал на месяц.
Джеффри закончил разговор в таком теплом тоне, что Рут впервые всерьез испугалась за себя. Его нежность была неотразима. Рут побаивалась сыновей. Она боялась, что их властная молодость разоблачит ее. Преуспевающие семьи, где каждый был энергичен, привлекателен и коммуникабелен, вызывали у нее тревогу еще в молодости. Теперь у нее были именно такие сыновья. Их голос имел определенный вес.
Пойдя вдоль телефонного провода, Рут оказалась на кухне и нашла Фриду за обеденным столом: та пила воду и читала вчерашнюю газету. Она сняла серое пальто, теперь безжизненно висевшее на спинке стула, и осталась в белых брюках и белой блузке, напоминавших сестринскую форму. Через плечо висела небольшая сумка, прежде скрытая под пальто, а сброшенные пляжные туфли валялись у двери. Ноги Фриды были вытянуты под столом. Голые пятки лежали на низкой перекладине стоявшего напротив стула, а руки на газете. Широкий лоб временами хмурился, а выщипанные в ниточку брови, вместо того чтобы придавать ей неизменно удивленный вид, подчеркивали мимику, красиво взлетая вверх. Все ее лицо было в движении, – казалось, останься оно неподвижным, оно растворилось бы в собственной мягкости.
– Вы только послушайте, – сказала она. – Один канадец, так? В инвалидном кресле. Ночью у него отключили электричество, по ошибке, вместо другого дома, и к утру он закоченел. Умер от холода.
– О господи, – проговорила Рут, неуверенно улыбаясь. Она отметила, что у Фриды открытые гласные, но твердое «т». – Это ужасно. Вы нашли воду?
Фрида удивленно посмотрела на нее.
– Я налила из-под крана, – ответила она. – Кто станет жить там, где можно замерзнуть за ночь? Я не против жары, но не выношу холода. Хотя, наверно, я никогда его по-настоящему не чувствовала. Знаете, – она откинулась на спинку стула, – я никогда не видела снега. А вы?
– Видела. Дважды, в Англии, – сказала Рут.
Ее спина трепетала, но тем не менее она наклонилась, чтобы погладить кошку. Она не знала, что еще ей делать. Кошка увернулась и прыгнула на колени к Фриде. Фрида, не взглянув на нее, начала умело поглаживать ее костяшками правой руки. Она не носила колец.
– А он приятный, ваш сын, – сказала Фрида. – У вас есть еще дети?
– Только два мальчика.
– Улетели из гнезда. – Фрида сложила газету, взяв как бы в рамку расплывчатую фотографию замерзшего канадца, и сбросила кошку с колен.
– Давным-давно, – сказала Рут. – У них уже собственные дети.
– Так вы бабушка! – вскричала Фрида с вялым энтузиазмом.
– Как видите. Я привыкла быть одна.
Фрида наклонила голову над столом и посмотрела на Рут. Казалось, каждый ее коричневый глаз уютно устроился под соответствующей бровью. В ней появилась серьезность, как будто она впитала ее от наиболее важных предметов в помещении: от газеты, стола и перекладин кресла Рут.
– Не думайте, что я здесь для того, чтобы составить вам компанию, миссис Филд, – сказала Фрида. – Я прихожу не в гости. Я буду приходить на час ежедневно, в одно и то же время. Делать свою работу и не доставлять вам хлопот. Никаких сюрпризов. Никаких посторонних в любое время дня и ночи. Я не посторонняя, но и не подруга. Я ваша правая рука. Я помощь, которую вы предлагаете себе. Вы сами о себе заботитесь, сами решаете, что делать. Ясно? Я все понимаю, миссис Филд, в самом деле, понимаю.
– О, – сказала Рут, поверившая в тот момент, что Фрида Янг уже «это поняла», что она уже знала – как она могла узнать? – о тигре и запахе в коридоре – это был, конечно, запах Фиджи, странного и безопасного места, – знала о сне, предвещавшем той глупой ночью что-то важное.
Но Фрида поднялась, нарушив чары. Ее тело вполне гармонировало с ее лицом, оно подходило ей по размерам. А голос теперь звучал бодро, утеряв свои волнующие заботливые нотки.
