Потом Рут заварила чай. Она сидела в своем кресле – единственном, которое ее спина хоть некоторое время выдерживала, – и ела на завтрак тыквенные семечки. В этом громоздком деревянном сооружении, доставшемся им от родителей мужа, мог бы раскачиваться викторианский священник, сочиняя проповедь. Но кресло плотно обхватывало спину Рут, поэтому она держала его в столовой у окна, из которого виднелись сад, дюна и берег. Она сидела в кресле, пила чай и исследовала новое чувство важности и необычности происходящего, испытанное ею ночью и не исчезнувшее до сих пор. Оно, несомненно, походило на сон, обладая способностью, подобно сну, постепенно изглаживаться из памяти. Рут знала, что к ланчу она может вовсе о нем забыть. Это чувство напомнило ей о чем-то жизненно важном, не то чтобы о юности в точном смысле слова, но о настойчивости юности, и ей было жаль с ним расставаться. Порой она надеялась, что конец ее жизни окажется таким же необыкновенным, как начало. Но понимала, что на это мало надежды. Она была вдовой и жила одна.

Тыквенные семечки, которые ела Рут на завтрак, хранились среди немногочисленных припасов в ее кладовке. Рут держала их в левой руке и брала попарно правой. Одна семечка отправлялась в рот слева, другая справа. То же самое она проделывала со своими ежедневными таблетками. Если принимать их определенным образом, они действуют эффективнее. С помощью этой симметрии – всегда начинать подниматься по лестнице с левой ноги и заканчивать правой – она поддерживала распорядок своих дней. Если она успеет приготовить обед к шестичасовым новостям, оба ее сына приедут домой на Рождество. Если водитель такси не позвонит в дверь, можно будет оставаться в кресле два часа. Она посмотрела на море и принялась считать волны. Если перед большой волной будет меньше восьми маленьких, она сметет песок с садовой дорожки. Сметать песок с дорожки было сущим наказанием, невыполнимой задачей, поэтому Рут, чтобы решить этот вопрос, расставляла себе ловушки. Она терпеть не могла подметать, не выносила бессмысленных занятий. Ненавидела убирать постель лишь для того, чтобы расстелить ее ночью. Много лет назад она внушила своим сыновьям уверенность в необходимости этих действий и сама верила в них. Теперь она подумала: если в следующие десять минут на берегу появится один человек, ночью ко мне придет тигр; если двое, тигр меня не тронет; а если трое, тигр меня прикончит. При этой мысли по ее телу быстро пробежала неконтролируемая дрожь, бравшая начало, как полагала Рут, в мозгу и выходившая через подошвы ног.

– Скоро зима, – сказала она вслух, глядя на опускавшееся море. Был отлив. – Скоро треклятая зима.

Рут хотелось бы знать какой-нибудь другой язык, чтобы обращаться к нему во времена непомерного чувства безысходности. Хинди, который она знала в детстве, когда жила на Фиджи, она забыла. Позже другим языком стало сквернословие, к которому она прибегала в мягкой, женственной форме. Она насчитала семь маленьких волн, что означало, что нужно подмести дорожку; она сказала «дерьмо», но не сдвинулась с места. Она могла глядеть на море целый день. Этим утром танкер стоял на краю мира, словно давно и безнадежно потерялся, а еще дальше в заливе, ближе к городу, Рут смогла различить серфингистов. Они мчались по волнам, которые отсюда казались не больше волн в ванне, просто игрушечными гребешками. И все в то утро было совершенно обычным, не считая крупной женщины, которая направлялась к дому и выглядела так, словно ее принесло ветром с моря. Она карабкалась вверх по дюне прямо к дому, волоча за собой чемодан, который после некоторой борьбы оставила в траве, и он соскользнул немного вниз. Бесстрашно взобравшись на вершину дюны, женщина решительно направилась в сад. С каждым шагом она заполняла собой все бóльшую часть неба. Ее широкие плечи, теплый оттенок кожи и темный глянец гладких волос напомнили Рут жителей Фиджи, и она встала с кресла, чтобы встретить гостью у кухонной двери. Пока она стояла, ее спина не выразила недовольства. Этот факт и национальность женщины наполнили ее оптимизмом. Рут вышла в сад и неожиданно возникла перед гостьей. Без чемодана, изнуренная долгим подъемом, в тонком сером пальто на фоне тусклого серого моря, она казалась выброшенной на берег. Возможно, она потерпела кораблекрушение или села на мель.

– Миссис Филд! Вы дома! – воскликнула женщина и поспешила к Рут с неуемной энергией, рассеявшей впечатление о кораблекрушении.

– Да, это я, – сказала Рут.

– Собственной персоной, – сказала женщина и протянула ей обе руки, сложенные так, словно она только что поймала надоедливую муху.

Придется и Рут протянуть ей руки; она протянула. Женщина взяла их в свои уверенные крепкие ладони, и так они стояли в саду, словно женщина пришла к ней именно за этим. Рут не доходила своей гостье до плеча.

– Вы должны меня извинить, – сказала женщина. – Я устала как собака. Так беспокоилась о вас! Я стучала в наружную дверь, но вы не отвечали, и я решила обойти дом вокруг. Я не знала про этот проклятый холм! Уф! – произнесла она, тяжело дыша.

– Я не слышала, как вы стучали.

– Не слышали? – Женщина нахмурилась и посмотрела себе на руки, как будто они ее подвели.

– Мы знакомы? – спросила Рут.

Она спросила это искренне. Возможно, она когда-то ее знала. Возможно, эта женщина была когда-то маленькой девочкой, сидевшей на коленях ее матери. Возможно, мать этой женщины заболела и оказалась в клинике ее отца. В его клинике всегда были дети. Они болтались без дела и дурачились, любили всех, кто попадался им на пути, и исчезали вместе со своими семьями. Возможно, эта женщина явилась из тех старых дней с посланием или приветствием. Но она казалась слишком молодой, чтобы быть из тех детей, – лет сорока с небольшим, с гладким лицом, ухоженная. Лицо без косметики, но с тяжелыми веками, как будто на них нанесены мягкие коричневые тени.

– Простите, простите. – Женщина выпустила ладони Рут и оперлась одной рукой о стену дома. – Вы же меня совсем не знаете. – Она приняла профессиональный тон. – Меня зовут Фрида Янг. Я здесь, чтобы приглядывать за вами.

– Ох, я не знала! – воскликнула Рут, как будто пригласила кого-то в гости, а потом забыла об этом. Уклонившись от неуклюжей тени Фриды Янг, полной благих намерений, она дрогнувшим, озадаченным, почти кокетливым голосом спросила: – Разве я нуждаюсь в уходе?

– Вам не нужна помощница по дому? Если бы кто-то подошел к моей двери – к моей задней двери – и предложил за мной приглядывать, я бы ноги ему целовала.

– Не понимаю, – сказала Рут. – Вас прислали мои сыновья?

– Меня прислало правительство, – заявила Фрида, вероятно питавшая радостную уверенность в положительном исходе беседы. Она сбросила пляжные туфли без шнурков и разминала в траве пальцы ног. – Вы стояли в нашем листе ожидания, и открылась вакансия.

– Какая? – (Зазвонил телефон.) – Я должна за это платить?

– Нет, моя милая! Платит правительство. Чудесно, правда?

– Простите, – сказала Рут, направляясь на кухню.

Фрида последовала за ней.

Сняв трубку, Рут прижала ее к уху, не говоря ни слова.

– Ма? – раздался голос Джеффри. – Ма? Это ты?

– Конечно я.

– Я просто хотел проверить. Убедиться, что тебя не съели ночью. – Джеффри позволил себе снисходительный смешок, какой его отец употреблял во времена беззлобного раздражения.

– В этом не было необходимости, дорогой. Я в полном порядке, – сказала Рут. Фрида сделала жест, который Рут истолковала как просьбу дать ей стакан воды. Она кивнула, чтобы показать, что вскоре займется ею. – Послушай, дорогой, в настоящий момент я не одна.

Фрида двигалась по кухне, хлопая дверцами шкафов и холодильника.

– О, тогда не стану тебя задерживать.

– Погоди, Джефф, я хотела тебе сказать, что ко мне пришла какая-то помощница. – Рут повернулась к Фриде. – Простите, но кто вы такая? Сиделка?

– Сиделка? – переспросил Джеффри.

– Я социальный работник, – ответила Фрида.

Это название было более приятно уху Рут.