Теперь остался лишь единственный необходимый ему человек — генерал Марков. Нельзя жить идеями, вычитанными в газетах или услышанными на митингах, где их выкрикивают истеричные личности, предатели или просто пьяные хамы. Надо видеть и знать человека, уверенного в правильности своих действий и, вопреки сопротивлению всего окружающего мира, решительно добивающегося некоей великой цели. И чтобы человек этот был не только понятным, но и обладал чем-то привлекающим к себе, заставляющим повиноваться. Таким для Мушкаева стал Марков после тяжкого похода, названного «Ледяным».

В начале этой войны, когда всё существо офицера Мушкаева протестовало против расправ — самого едва не расстреляли и белые, и красные, — он видел только безумие с обеих сторон. Хотелось куда-то скрыться в дни сумасшедших атак, в которые офицеры шли без выстрела во весь рост, когда Марков нагайкой гнал робеющих, пытающихся спрятаться от этих игр со смертью. Он видел, как Марков прятался под мостом от снарядов вместе с другими, слышал его путанные объяснения политических целей войны. Однако позже перед Мушкаевым вдруг оказался именно тот человек, без которого не знаешь, как надо жить. Человек, действующий не во имя кем-то сказанных или написанных слов, а знающий нечто большее, нечто великое, не поддающееся объяснению.

Мушкаев завидовал верующим — у них всегда было то, не совсем понятное, но великое и влекущее, облегчающее и жизнь, и смерть. Теперь Марков стал его верой. Когда генерал появлялся в наступающей цепи в тяжёлый момент боя, для Мушкаева и для многих других этот момент становился победным.

И в эту ночь на 13 апреля, когда пришлось расстаться е близкими друзьями, он верил, что появится Марков, поговорит, пошутит, матюкнётся добродушно, и в хаос огня и смерти вернутся смысл и устойчивость. Конечно, он появился.

Огонь красных постепенно прекратился. Офицеры, свободные от дежурства в боевом охранении, уходили «в тыл» — в дальние корпуса и дворы казарм на окраине: здесь курили, болтали, даже смеялись. Сюда и вышли Марков с Тимановским.

Никакого света, кроме того, что исходил от ущербной луны, но глаза привыкли к темноте, можно было различить и непривычную каменную неподвижность лица Маркова, неестественность его улыбки.

— Отдых, господа, — говорил генерал. — Надо набрать силёнок, а то большевичков ещё много недобитых, так их... И завтра старайтесь отдохнуть. Оружие проверьте, пулемёты, винтовки. Стволы надо почистить. К завтрашнему вечеру белые ленты нашейте на фуражки, а то «свои своих не познаша...»

   — Не дадут они нам завтра отдохнуть, — сказал кто-то. — Огонь прекратили — готовятся к контратаке.

   — Не дадут — так мы им дадим, — бойко, по-молодецки сказал генерал.

Многие засмеялись. Многие, но не все. Мушкаев не смеялся. Не почувствовал он исходившую прежде от генерала силу, заставляющую легко и весело идти вперёд, убивать и умирать. Что-то надломилось.

И тотчас же охватили раздумья: зачем я здесь? За что я должен умирать? Как жить на этой земле, в этой стране, расколотой неизбежной ненавистью? Здесь — генералы, не верящие в успех, не умеющие объяснить, за что воюют, там — предатели России и озверевшие хамы, добравшиеся до власти. Можно ли остаться человеком в этой стране? Живым человеком?

   — Василий Павлович, пошли с нами ужин добывать, — предложил прапорщик Гольдшмидт, ставший героем этих двух дней, замеченный самим Марковым и потому сделавшийся вдруг развязным и общительным. — Я знаю развалины дома, где есть запасы картошки, хлеба и сала. Вчера там угощался.

Шли впятером через ручей — по брёвнышку, по сырому лугу, пахнущему землёй. Тёмными пятнами выделялись неубранные трупы: крепко заснули бойцы — никогда не разбудить.

   — Не вздыхай, Мушкаев, — сказал капитан Бахманов. — Наших похоронили. Это красная сволочь гниёт. Половина — жиды.

   — Преувеличиваете, капитан, — возразил кто-то, — большинство — русские мужики и казаки.

   — Вы правы, — согласился капитан. — Жиды в штабах сидят и командуют.

Подошли к разрушенным, сгоревшим домам предместья. Некоторые хоть и были целы, однако от безжизненной темноты выбитых окон и пожарищ казалось, что вокруг сплошные развалины. Пунктуальный Гольдшмидт нашёл какой-то свой ориентир, отсчитал шаги и остановился возле разбитого снарядом одноэтажного дома. Железная крыша разорвана, стены разбиты, крыльцо и двери превращены в кучу обломков.

   — Сюда, за мной, господа. Здесь много книг и газет — будем освещать.

От былой гостиной теперь осталась половина: диван, этажерка с книгами — и провал.

   — Русский дом, — сказал Бахманов, увидев икону. — Здесь можно и поужинать.

   — За домом — трупы, — сказал Гольдшмидт. — Я вчера вытащил. Старик, девушка...

Вспыхнули спички, подожгли скрученные наподобие факела газеты, освещая шкаф с несколькими буханками хлеба, разрытый снарядом погреб с бочками и мешками... Мушкаев сжёг одну газету, взял другую — старую, измятую. Уже спичку поднёс, но остановился: увидел стихи. Конечно, большевистская газета и стихи большевистские. Раньше в России такие не сочиняли:

И пальнули! Винтовочный резкий оглушительный залп, за ним — пулемёты.

   — Господа! Это атака красных, — закричал Бахманов. — Бегом в казармы.

Торопливо рассовали по карманам и вещмешкам продукты. Мушкаев схватил буханку и кусок сала. Побежали навстречу огню в раскалывающуюся выстрелами ночь. Однако Мушкаев заметил, что бегут не все: одного или двух не достаёт.

   — Господа, кто-то отстал! — крикнул он.

   — Догонят! — крикнул Гольдшмидт и выразительно дёрнул Мушкаева за рукав.

Вместе с ними к своим спешили ещё несколько групп офицеров. В казармах оказались в самый тяжёлый момент боя: от красных, наступающих со стороны огородов, офицерские роты бежали. Не остановили их ни яростные крики Маркова, ни его нагайка. Укрылись в корпусах со стороны предместья. Мушкаев, Бахманов и Гольдшмидт прибежали сюда. Марков, Боровский, Тимановский располагали роты у выбитых окон, ставших бойницами. 1-я рота заняла большую солдатскую спальню с разбросанными железными койками. На них складывали раненых.

   — Господа, прицельный огонь по наступающим! — кричал Марков. — Сейчас мы их выбьем обратно. Степаныч, 3-я рота устояла — переведи её сюда, а на правый фланг — резервную 6-ю...

Мушкаев занял место у окна, удобно положив винтовку. Красные, встретив сильный огонь, остановили атаку и укрылись в захваченных корпусах. Стреляли из окон, пули свистели над головой, выбивали штукатурку из стен. Марков быстро, почти бегом двигался вдоль позиций, убеждая, призывая смело пойти в атаку по его команде и выбить красных из занятых ими казарм.

   — Как только мы рванёмся, они побегут, — говорил генерал. — Господа, там остались наши раненые. Надо выручать их, пока не поздно.

Подошёл к командиру 1-й роты, спросил:

   — Ну что, Назар, готов?

   — К чему, Сергей Леонидович?

   — Наступать! Не умирать же, твою мать!

   — Готов и к тому, и к другому.

   — Умирать подождёшь — я тебя ещё не научил. А наступать ты умеешь. Начнём, что ли? За Россию! Вперёд! — закричал генерал.

Выбегали из дверей, прыгали в окна, бежали из казарменных дворов с винтовками наперевес. Навстречу залпы, пачки, гранаты. Корпуса казарм были охвачены сплошным кольцом огня. Пробежали всего несколько шагов и залегли. Раненые отползали назад. За ними и другие — не лежать же, ожидая, когда тебя прожжёт пуля или разорвёт граната. Постепенно все отступили. Снова укрылись за стенами у окон. Рядом с Мушкаевым оказался Гольдшмидт.

   — Где же ваш пулемёт? — спросил Мушкаев.