— Ат ы?

   — У нас с братом другие планы.

   — Секретно?

   — Особой важности. Скоро узнаешь.

   — А какой ужасный стал Харьков. Дождь, туман, на улицах одни раненые и нищие. А помнишь лето? Цветы, музыка, женщины, «Вперёд на Москву». Был мираж и растаял, — спокойно сказал Дымников.

Ещё не доехали до Таганрога, до Ставки, а капитан Макаров шепнул старшему брату:

   — Полный порядок, Володя: я уговорил его — мы едем в Севастополь.

   —  За веб время службы Деникин никогда не принимал Май-Маевского так сердечно и дружески, как в день прощания.

   — Владимир Зенонович, — говорил он, — мне неприятно было отзывать вас. Я долго не решался... У меня была мысль подчинить вам Врангеля. Но вы поймёте меня. Я это сделал в интересах нашего общего дела. Вам необходимо немного отдохнуть, а тогда снова приметесь за работу, мы снова будем вместе бороться за Великую Россию...

Они беседовали в уютной комнате отдыха. В дверь поскучал адъютант и доложил, что Главнокомандующего срочно просит Кутепов с фронта. Деникин извинился и вышел. Кутепов звонил из Харькова.

   — Ваше превосходительство, — говорил он резко и требовательно. — Мне поручено оборонять Харьков, но в городе нет порядка. Дезертиры, мародёры. Прошу дать мне чрезвычайные полномочия по наведению порядка в городе вплоть до применения смертной казни на месте.

   — Вы получили эти полномочия, — сказал Деникин, записывая что-то на календаре. — Вы знаете о замене Май-Маевского Врангелем?

   — Знаю, Антон Иванович. Знаю и одобряю.

   — Скажите, Александр Павлович, вы знали о... о безобразиях, которыми сопровождалась деятельность генерала Май-Маевского? О его запоях? О дискредитации армии и власти?

   — Конечно, знал, Антон Иванович.

   — Почему же вы не поставили меня в известность об этом во имя дела и боевого содружества?

   — Вы могли бы подумать, что я наговариваю на командующего, чтобы самому сесть на его место.

   — Александр Павлович, я всегда считал вас одним из самых порядочных офицеров нашей армии и теперь ещё раз в этом убедился.

В комнате отдыха разговор с Май-Маевским был продолжен. Говорили о тяжёлом положении на фронте, о предательском поведении Польши.

   — Представляете, Владимир Зенонович, после стольких совещаний с польской миссией, после долгих детальных обсуждений Карницкий вдруг пишет в газете: «Что касается отношений к Добровольческой армии, то помощь в виде энергичной борьбы с русским большевизмом с удовольствием будет дана правительством, но за ней до сих пор к Польше не обращались».

   — Возмутительно! — согласился Май-Маевский.

   — А когда я напрямую спросил его, почему бездействуют польские войска на фронте против красных, он стал такое говорить... Будто бы в Варшаве считают, что я не признаю независимости Польши, что я не имею полномочий от Колчака...

В конце беседы решился вопрос о будущей жизни Май-Маевского:

   — Антон Иванович, разрешите мне выехать в Севастополь, где я буду жить. А также, если возможно, прикомандируйте ко мне временно моего адъютанта и двух ординарцев.

   — Пожалуйста, пожалуйста, с полным содержанием.

Вечером возбуждённый разговорами о предательстве поляков Деникин решил написать письмо лично Начальнику Польского государства Пилсудскому:

«Встретив некогда с чувством полного удовлетворения поворот русской политики в сторону признания национальных прав польского народа, я верил, что этот поворот знаменует собою забвение прошлых исторических ошибок и союз двух родственных народов.

Но я ошибся.

В эти тяжкие для России дни вы — поляки — повторяете наши ошибки едва ли не в большей степени.

Я разумею стремление к занятию русских земель, не оправдываемое стратегической обстановкой; вводимое в них управление, отрицающее русскую государственность и имеющее характер полонизации; наконец, тяжёлое положение Русской православной церкви как в Польше, так и в оккупированных ею русских землях.

Для меня совершенно ясно, что именно теперь создаются те основы, на которых будут построены на долгие годы международные отношения. И нынешние ошибки наши будут оплачены в будущем обильной кровью и народным обнищанием на радость врагам славянства.

Мне нет надобности доказывать вам, что непонятная для русского общества политика польского правительства может дать весьма серьёзную опору германофильскому течению, которое ранее у нас не имело почвы.

Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы когда-либо такое течение возобладало, оно имело бы роковое значение для Польской республики.

Этого допустить нельзя.

Между тем восточная польская армия, успешно наступавшая против большевиков и петлюровцев в дни, наиболее тяжкие для русских войск, вот уже около трёх месяцев прекратила наступление, дав возможность большевикам перебросить на мой фронт до 43 тысяч штыков и сабель. Большевики так уверены в пассивности польского фронта, что на киевском и черниговском направлениях они совершенно спокойно наступают тылом к нему.

Правда, вот уже более двух месяцев польская военная миссия выясняет наши взаимоотношения... Но за это время обстановка на нашем фронте становится всё более и более тяжёлой. При таких условиях, казалось бы, не время спорить о компенсациях. Тем более, что в сознании честных русских людей счастье родины не может быть приобретаемо ценою её расчленения.

Станем на реальную почву: падение вооружённых сил Юга России или даже значительное их ослабление поставят Польшу лицом к лицу с такою силой, которая, никем более не отвлекаемая, угрожает самому бытию Польши и гибелью её культуры. Всякие заверения большевиков в противном — обман.

Русские армии Юга вынесут новое испытание. Конечная победа наша несомненна. Вопрос лишь в том, как долго будет длиться анархия, какою ценою, какою кровью будет куплено освобождение.

Но тогда, встав на ноги, Россия вспомнит, кто был ей другом.

От души желаю, чтобы при этом не порадовались немцы.

Уважающий Вас А. Деникин».

Ответа на письмо не последовало, а через третьих лиц поступили сообщения, будто Пилсудский объяснял отсутствие взаимодействия с русскими противобольшевистскими силами тем обстоятельством, что ему, к сожалению, не с кем разговаривать, так как и Колчак, и Деникин — реакционеры и империалисты. И ещё Пилсудский заявил, что весной может начать наступление на Москву, а зимой он двигаться вперёд не может; его войска уже на Березине и в тылу у них 100 вёрст опустошённой страны.

Поезд Кутепова стоял у перрона Харьковского вокзала. Неустанный дождь, казалось, смывал не только грязь, но и всё лишнее. Оставались только железо, камень, люди. Среди людей было много лишних — тех, что погубили Великую Россию и помешали генералу войти в Москву и восстановить государство.

В, сопровождении офицеров Кутепов вышел из вагона. Часовые отдали честь, генерал ответил, задрав голову, направив бородку навстречу дождю.

Где-то недалеко под гитару запел молодой лихой голос:

Кутепов приказал:

   — Найти артиста, арестовать и привести ко мне.

«Артистом» оказался поручик артиллерист из юнкеров-константиновцев.

   — Издеваетесь над нашими неудачами, поручик? Радуетесь успехам красных?

   — Никак нет, ваше превосходительство. Это шутка.

   — Это для красных шутка, а для нас оскорбление. Я получил от Верховного главнокомандующего чрезвычайные полномочия по наведению порядка в городе и имею право вас повесить за распространение большевистских песенок. Как первопоходнику делаю снисхождение. Приказываю вам в течение всего дня в свободное от службы время играть и петь Преображенский марш!