Сколько ни стой, а кончать начатое надо. Чиновник откашлялся.

— Ну что ж. — Он ужаснулся фальшивости собственного голоса, странным, подвизгивающим интонациям, деланному безразличию.

— Теперь, пожалуй, самое время отпустить тебя на свободу.

Некоторые, самые высокие, волны все еще накрывали Арарат с головой, но было уже видно, что ярость Прилива идет на убыль; чиновник потерял на время дар речи — как Идеи после встречи со своим единорогом. Мощь стихии была слишком огромна, чтобы объять ее мыслью, тем более — вместить в слова.

Он стоял, держась рукой за оконное стекло. Снизу, с глубины в четверть мили, доносился страдальческий стон перенапряженных свай, пол крупно дрожал.

В чиновнике что-то умерло. Боевой дух, ощущение цели. Не было никакого желания возвращаться на старое место, во Дворец Загадок. Не хотелось защищать все эти ихние святыни и ценности. И Филиппу опять же радость — получит освободившийся кабинет, подхватит на лету знамя, уроненное боевым товарищем. Нравится ему работать — вот пусть и работает, самого же чиновника от этих игр уже тошнило.

На окно с монотонной регулярностью обрушивались тысячетонные массы воды. Чиновник прижался лбом к холодному, безразличному стеклу и плотно зажмурился; невероятная, вызывающая благоговейный трепет картина все так же стояла перед глазами. Словно клеймо, навечно выжженное в сетчатке. Чиновнику казалось, что он куда-то проваливается, падает. Он не мог говорить о со бытиях последних дней, но не мог и молчать. Нужно было наполнить рот словами, уши — звуками. Заглушить громовой, всепроникающий голос Бога. Какими словами? Какими звуками? Безразлично.

— Если бы ты поймал золотую рыбку, — начал он; слова порхали в воздухе, случайные и бесцельные, как стайка мотыльков, — что бы ты у нее попросил?

Чемодан попятился, почти отскочил. Три быстрых, суетливых шага назад. У него что, тоже после Прилива крыша съехала? Да нет, такого быть не может. Почему? Потому, что такого не может быть. Просто демонстрирует почтительность к хозяину. Дистанцию держит.

— У меня нет желаний. Я конструкт, а потому не имею никаких жизненных целей, кроме служения человеку. Только для этого нас и создают. Ты сам это знаешь.

Перед внутренним взором чиновника мелькали смутные очертания; какие-то твари беззвучно разбивались о стекло, соскальзывали вниз, исчезали. Чудовища, вырванные из глубин Океана — чтобы бессмысленно погибнуть в дюймах от лица… человека? От лица чудовища, вырванного из глубин Космоса. Потребовалось большое усилие, чтобы стряхнуть с себя наваждение и продолжить разговор.

— Да перестань ты ерунду городить. Скажи мне правду. Правду. Это приказ.

Долгое, напряженное, как струна, молчание. Не зная повадок чемодана, можно было бы подумать, что он уже не ответит.

— Если бы я мог исполнить любое свое желание… Механический голос звучал боязливо. Боязливо? Нет, скорее застенчиво.

— … я бы начал самостоятельную жизнь. Тихую, спокойную. Нашел бы себе место, где нет людей, чтобы не нужно было выполнять их приказы. Чтобы не нужно было принимать человеческую форму, рассуждать как человек, говорить человеческим языком. Не знаю уж точно, кем бы я стал — но я стал бы самим собой.

— Ну и куда бы ты направился?

— Я бы… я бы устроился на дне Океана. В какой-нибудь впадине. — Чемодан говорил, запинаясь, медленно и неуверенно. Было видно, что прежде он о таком даже и не помышлял. — Там есть рудные залежи, почти нетронутые. И выходы вулканического тепла, так что энергия тоже будет. И там нет никакой разумной жизни. Я бы оставил сушу и космос людям. А континентальный шельф — оборотням… то есть, конечно, если оборотни еще живы.

— Скучно тебе будет. Одиноко.

— Я бы построил других, по своему образу и подобию. Стал бы родоначальником новой расы.

Чиновник представил себе тайную цивилизацию механизмов, деловито снующих по океанскому дну. Унылые, неосвещенные — чтобы не выдавать себя — металлические города, крепкие, простейших форм постройки, способные выдержать сокрушающее давление нескольких миль воды.

— Тоскливая у вас там будет жизнь. Я бы лично выбрал что-нибудь поинтереснее.

— Я получу свободу.

— Свобода. — Чиновник вздохнул. — Что есть свобода?

Мир беззвучно изменился, на город обрушилась очередная волна. Затем волна схлынула, и все стало по-прежнему. Яркий солнечный свет сменился зеленоватым полумраком, начал быстро темнеть, дошел до почти чернильной тьмы, затем процесс пошел в обратном порядке. Наружный мир пребывал в хаосе и смятении. Умирающие существа, существа живые, и нет над ними власти, никакой, ничьей. И ничто в мире не имеет никакого значения.

— А, ну ладно, — небрежно сказал чиновник. — Вот закончится вся эта катавасия, и я тебя отпущу.

— Церебральный сигнал хиленький, издалека его не поймаешь, так что ты сможешь смотреть моими глазами всего несколько минут. Плыви по возможности прямо, так будет меньше искажений восприятия. Вблизи поверхности можно ориентиреваться по отраженным от Арарата волнам.

— Знаю.

Чиновник понимал, что должен сейчас что-то такое сказать, вот только что? Какие-нибудь основные заповеди новой цивилизации, которую вознамерился построить этот нахалюга.

— Будь милосерден… — начал он и тут же запнулся.

Ладно, попробуем иначе.

— И не оставайтесь там навсегда — ты и твой народ. Пообживетесь, почувствуете себя увереннее — вылезайте наверх, попробуем подружиться. Разумные существа заслуживают лучшей участи, чем прятаться всю жизнь в каком-то там темном углу.

— А если нам нравится на дне?

— Ну, если так, то конечно… — Чиновник осекся на полуслове. — Ты ведь шутишь, да? Смеешься надо мной?

— Да, смеюсь, — согласился чемодан. — Прости, если обидел. Я, начальник, всегда относился к тебе со всем уважением, да ты и сам это знаешь. Но не нужно ломать тут комедию, не подходит тебе роль Господа Бога, не подходит, и все тут.

— Ну ладно, — пожал плечами чиновник, — поступай как хочешь. Будь свободен. Выбирай себе форму по своему собственному вкусу, живи как тебе заблагорассудится. Приходи и уходи когда захочется. Не выполняй приказов человека — разве что по собственной свободной воле.

— Снятие с искусственного конструкта непреложных ограничений является предательством и, как таковое, карается…

— И все равно — поступай как хочешь.

— …лишением виртуального и физического гражданства, штрафом в сумме, не превышающей трех заработков за всю жизнь, смертью, тюремным заключением, радикальной перестройкой тела и психики, а также…

Грудь чиновника болезненно сжалась, ему не хватало воздуха; старые, с детства заложенные структуры очень живучи. Он сделал над собой усилие, глубоко вздохнул и сказал:

— Поступай как хочешь. Я приказываю в третий и последний раз.

Чемодан изменялся. Он округлился и вытянулся, выпустил кургузые крылья и длинный, изящный хвост. Вместо паучьих ног появились маленькие когтистые лапки. Над головой закачался странный, диковинный цветок — глаз на стебельке.

Чиновник ожидал услышать хоть какие-нибудь слова благодарности — и не дождался.

— Я готов, — сказал чемодан.

Лицо чиновника налилось кровью; он смущенно отвернулся, на мгновение забыв, что чемодан не видит этого яростного румянца, не может догадаться о мыслях своего бывшего хозяина. Ладно, простим ему ату неблагодарность. Он имеет право.

Над блестящей, округлой спиной появились две ручки — в точности такие же, как та, прежняя. Чиновник наклонился, поднял чемодан, раскачал его и швырнул. Гибкое, дельфинообразное тело полетело по длинной пологой параболе, врезалось в воду, подняв на удивление мало брызг, и помчалось прочь.

Прародитель будущей цивилизации плыл неглубоко, почти высовывался на поверхность. Чиновник смотрел вслед, прищурившись от соленого ветра и слепящих лучей Просперо, но потом глаза его заслезились и крохотный черный силуэт растаял в мареве.